Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Ахметов Бектас

Я сидел за одним столом с Еремой. Сзади Шастри. Мы перешептывались.

– Это не собрание, – сказал я, – а базар-вокзал между казахами и русскими.

– Конечно, – подтвердил Ерема. – С русскими сильно яшкаться нельзя.

– Почему с ними нельзя сильно яшкаться?

– Не видишь, что творится? Это, между прочим, НИИ. Если бы такое сделал где-нибудь на заводе, казах, его там бы русские правдолюбивцы с говном съели.

Ерема безжалостно прав. Русские не правдорубы. Они правдолюбивцы.

Сзади

просунул голову Шастри.

– Интересно, а у Володи действительно х… не стоит?

– Нурхан, ты – лопух! – Ерема все знает. – Конечно, не стоит.

Если бы стоял, пошел бы он бить женщину?

– Да-а…, – Шастри сочувственно покачал головой и философски заметил. – Парень влетел ни за х…

Он повернулся и внимательно посмотрел на Альбину.

– Какая чудесная женщина! – сказал он и с тихой обреченностью запел. – "А без тебя, а без тебя у нас ничего бы не вставало…". Ох-хо-хо…

– Что вздыхаешь? – спросил Ерема.

– Не могу понять.

– Что не можешь понять?

– Не могу понять, как это у кого-то не может стоять на Альбину.

Володя выступил с последним словом. Говорил он по существу, но туманно.

– Она болтала про мою мужскую силу… Но кому какое дело?

Володя говорил сущую правду. Кому, какое дело? Ровным счетом никому. Алдояров отсиделся, Зухра нисколько не разочаровалась в нем.

Они продолжали, как ни в чем не бывало, дружить, лаврировать по фронту и в глубину.

Яшкаться, словом.

Суть не в них. Суть в том, что гусары денег не берут. Но то гусары. Что они кроме пиф-паф и скачек по пересеченной местности умеют? Ни от одного человека в институте я не только не услышал вопроса: "Почему утерся Алдояров?", но и не припомню, чтобы кто-то завел разговор на тему "Имеет ли право любовник быть столь гнилым, даже в том случае, если многие бабы – дуры?". Таких разговоров не было в наших стенах. Мы все как будто согласились с тем, что женатому мужчине стыдно впрягаться за, пусть хоть и любовницу, но женщину. Не положено и все. Такт и пристойность превыше всего.

Короче, НИИ не какое-нибудь болото, поручику Ржевскому делать у нас нечего. Приличия здесь блюдут.

Выстрелю в спину…

Отныне Кэт инженер группы промышленной энергетики.

Кэт женщина с понятиями, ей ли не знать, что наука держится на традициях. К 8-му марта она и приурочила прописку.

Слежавшийся за зиму снег и лед еще не растаяли. Было тепло, не терпелось порисоваться перед коллегами и я приперся на работу в обновке – югославской дубленке. Накануне вместе с норковой шапкой по большому блату отпустили ее отцу на базе Казпотребсоюза. Дубленка богатая. Настолько богатая, что в ней можно, если бы не жара, и летом ходить.

На подходе к институту поздно заметил чокинскую "Волгу". Директор вылез

из машины. Я робко поздоровался, он не ответил. Он не знает кто я, но впервые смотрел на меня. Смотрел впервые не как солдат на вошь, а во все глаза, с тревожным любопытством. Почему? Потому что и на нем была точно такая же, как и у меня, югославская дубленка. Во взгляде грозного директора прочитывался немой вопрос: "Это еще что за неизвестный науке зверь осмелился прикинуться в одинаковый со мной тулупчик?".

Шел дождь, и я то и дело падал в обледенелые лужи. Прописка удалась на славу. Пьяные Кэт и я провожали до дома такого же пьяного

Жаркена.

В сумке у Кэт бутылка грузинского коньяка. Пили на берегу

Весновки, Кэт и Жаркен целовались, я как референт руководителя нового типа, зажав между ног кейс, держал наготове в руках бутылку со стаканом. Потом мы кружили на такси по городу. Теперь уже Жаркен и я провожали Кэт. Кончилось тем, что бутылку приговорили и Кэт послала Каспакова на три буквы.

– Куда пойдем? – спросил я.

– К Алмушке.

Алмушка училась вместе с нами в институте. Отец у нее полковник

КГБ, недавно переведен в Целиноград. Живет Алмушка с мамой и сестрой.

– Ты извазюкал дубленку, – сказала Кэт.

– Из-за вас, чертей. Первый раз одел… Как думаешь, можно ее почистить?

– Не знаю.

Дубленку жалко. Она теплая-претеплая и легкая, как оренбургский пуховый платок.

Алмушка достала из холодильника пол-бутылки сухого вина.

– Где мы будем спать? – спросила Кэт.

– Я вам постелила на полу в ближней комнате.

Я промолчал. Кэт засмеялась.

Проснулся в шестом часу утра. Рядом неслышно спит Кэт, на диване

– сестра Алмушки. С Кэт у нас одно на двоих одеяло. Не хорошо. Не то не хорошо, что рядом спит Кэт, а то не хорошо, что я быстро забываю, что сделала для меня Гау.

Гау нельзя волноваться. Но мы ей и не скажем.

Кэт в ночнушке. Я дотронулся до ее плеча: "Спишь, подруга?".

Молчок. Та-ак… Подруга к измене готова. Я откинул ночнушку, трусики у нее стягиваются легко. Я провел ладонью там. Развертывание закончилось. Если осторожно, то можно приступать.

– Ты что? – Кэт проснулась.

– Тихо! – прошептал я.

– Завязывай.

– Сказал же тебе, – тихо!

Она вскочила, натянула трусики и перелезла через сестру Алмушки на диван.

– Ты что делаешь? – приглушенно крикнул я.

– Ниче, – донеслось с дивана. – Ишь, раскатал губу.

На работе ни для кого ни секрет, кто вчера провожал домой

Каспакова. Сам он пришел на работу с утра и, обеспокоенный пропажей сотрудницы, позвонил к ней домой. Трубку взял Гапон, муж Кэт, и тоже послал Жаркена на хутор бабочек ловить.