Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Пропадает у Меченого неделями и Шеф.
Шеф привел Омарова домой и мама сказала:
– Мынау, оба гельгердын, кускум келеди. Сен кайдан сондай таптын?
Матушка называет Меченого Метиком, говорит, что Омаров "кара бет"
(черная душа), вдобавок отмечает, что у "жексруна" (дословно не переводится – что-то вроде отталкивающего, вонючки) глаза не на месте. Глаза могут и обманывать, мало ли у кого какой взгляд. Но мама настаивает, что Меченый – подлый. Меченый мне тоже не очень приглянулся. То ли из-за заискивающего взгляда, то ли еще из-за чего, но позже, однако,
Шеф посмеивался над Ситком: "Матушка, ты не знаешь, какой это золотой человек. Он – братан".
К братану на хату Шеф приводил и Коротю с Муркой Мусабаевым.
Однажды у него побывал и я.
Шефа не было дома две недели. Я позвонил Мурке Мусабаеву, и поиск мы начали с визита к Меченому.
В квартире Омарова кроме крашенных табуреток, железной панцирной кровати и стола ничего нет. На столе алюминиевая, переполненная бычками, пельница, раздербаненный на куски кирпич серого хлеба.
– Где Нуртас? – спросил Мурка.
– У Балерины. – сказал Меченый.
У себя дома Омаров другой. Уверенный, заносчивый.
– Что еще за Балерина?
– Томка. Жена Мастера.
– Мастер кто?
– Ты его не знаешь. Воришка. Сейчас у Хозяина.
– Ты понимаешь, что Нуртасу надо завязать с бухлом? – спросил Мурка.
– Ему надо на работу втыкаться, – глядя в сторону ответил Меченый.
Ты погляди на него. Все знает, все умеет. Он не считает, что Шефу с бухлом нужно кончать.
Через три дня Шеф пришел домой. Собрал вещи и уехал в Балтабай строить коровник. Поработал с месяц, приехал свежий, загорелый.
Привез для Гау трехнедельного козленка.
– Травку ему рано есть, – предупредил Шеф. – Поите его молоком.
Дал маме деньги. И про нас с Гау не забыл. Выделил по четвертаку и скрылся на неделю.
Я вынес козленка во двор, ребятня облепила детеныша. Забыв о словах Шефа, не предупредил малышню. Они, конечно же, позаботились о козленке, покормили травкой. На следующий день детеныш околел.
Я прошу у неба:
Все или ничего!
Умка вошла в полосу исканий. Пришла к Ситку и сообщила: "Я развожусь с мужем". Причины развода трагические. Ей не нравится, что по дому супруг ходит в трусах и что при стирке мужниных носков у нее болит голова. На мигрень она жалуется давно и до сих пор не догоняет, что не от стирки мужских носков у нее поднимается давление.
Выпадет первый снег,
Первый несмелый снег.
Вспомним мы парки Мехико…
Про "Мимино", которого мы с Гау посмотрели зимой, в "Литературной газете" известная кинокритикесса написала, что Валико Мизандари пора бы и повзрослеть. Тридцать пять лет, отмечает "Литературка", не тот возраст, когда еще дозволено пребывать в мальчиках. Киновед считает: раз положено взрослеть, – значит надо взрослеть. Главный вопрос фильма – почему Мимино горит желанием выпрыгнуть из летящего над
Европой самолета? – критик обошла стороной. Может она и впрямь поверила, что Мизандари жаждет вернуться к овечкам в Сванетию?
Не думай о секундах свысока…
Кул Аленов говорит, что в кандидатской диссертации главная глава
– первая. Мы курим, Кул делится опытом:
– Братан, от соискателя
Правильная постановка задачи облегчает жизнь соискателя – не надо лезть, куда тебя не просят.
Здесь главное, чтобы вопрос, который задает себе вопрос диссертант не выглядел искусственным, надуманным.
Для журналистов привычным задавать известным людям вопрос "Если бы у вас была возможность прожить жизнь заново, – как бы вы ее прожили?".
"Упоминавшаяся уже пьеса "Биография" была написана
Фришем не только после главных его романов, но и в качестве некоего к ним дополнения. Лейтмотивы трилогии, воплощаясь в фигурах театрального действа, обретают наглядность примера. Ход авторской мысли при этом чуть спрямляется, зато явственнее проступает ее суть. Оттого пьесу "Биография" мыслимо использовать как путеводитель по диковинной стране фришевского романа.
Эпиграфом к "Биографии" служат слова Вершинина из чеховских
"Трех сестер": "Если бы начать жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, – другая – начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался прежде всего не повторять самого себя…". Пьеса
Фриша, как водится, развивает, развертывает мысль эпиграфа, но не столько ради ее подтверждения, сколько ради опровержения.
Некто Кюрман получает право поставить над своей жизнью
"вершининский эксперимент". Ассистирующий ему с этой целью
Регистратор поясняет: "Чего не позволяет действительность, то позволяет театр – менять, начинать все заново, репетировать иную биографию…". Однако с какой бы точки прежней своей жизни Кюрман ни начинал, он снова и снова попадает в старую, наезженную колею…
Выходит по Фришу, все заранее предопределено? Да, в какой-то мере. Но не в духе жесткого социального детерминизма. Регистратор так толкует причину кюрмановской ошибки: "Видите ли, вы соотносите свои поступки не с настоящим, а со своими воспоминаниями. В этом все дело. Вам представляется, будто благодаря своему опыту вы уже знаете будущее". Итак, корень зла как в среде, так и в самом Кюрмане. В игру вступает непростая диалектика взаимоотношений между его личностью и окружающей действительностью.
Скажем, Регистратор не возражает против того, чтобы попросту вычеркнуть неудавшийся брак с Антуанеттой Штайн, считать его как бы несостоявшимся. Однако в этом случае "не состоялся" бы и сын героя
Томас, что равносильно убийству. И Кюрман отбрасывает такой вариант.
В конце концов, у него не получается никакой другой жизни, кроме той единственной, что была реально прожита.
Та биография, которой Кюрман недоволен, которую хотел бы изменить, есть проекция его социальной роли, насилующей, подминающей под себя личность. А то, что он хотел бы реализовать, – утопия, нечто вроде чистой биографии личности. Однако в самой кюрмановской неудовлетворенности ролью, в кюрмановском против нее мятеже, в его настойчивом желании утвердить попранную свою индивидуальность есть указание на основной конфликт, на главную болезнь века.