Что предназначено тебе… Книга первая
Шрифт:
Сидеть приходилось бочком. Машина тронулась, качнувшись. Доминико негромко выругался. Всю ночь он прокручивал в голове случившееся, а теперь настолько устал, что не мог думать ни о чём. Поездка, и без того продиктованная мрачной необходимостью мести, принимала совсем неприятный оборот. Сержант, безусловно, должен был поплатиться… Это Таскони решил для себя ещё тогда, когда пересёк порог камеры. Но разочарованию Доминико не было предела, когда оказалось, что проклятый коп не дождался, когда Таскони освободят.
Всю ночь Доминико грезил о том, как придавит проклятого сучёныша к стене и, стиснув его
Конечно, Таскони уже приказал своим людям выяснить имя копа, который его задержал. Узнать — но до поры не предпринимать никаких шагов. Это дело Доминико должен был закончить сам, не привлекая вообще никого.
Мысли о том, что проклятый коп может проболтаться, невольно мелькали в его голове — но когда машина наладила ход, Таскони всё-таки задремал — и открыл глаза, только почувствовав на плече горячую руку Мариано Лучи.
— Приехали, босс.
Таскони поднял на него усталый взгляд и кивнул. Осторожно, стараясь не выдать боли, терзавшей тело изнутри, он выбрался из машины и огляделся по сторонам.
Домик Дель Маро вздымался над холмом в паре десятков метров от шоссе. Ажурные ворота перекрывали проход, маскируя под живую изгородь высокий, находящийся под напряжением металлический забор.
В конце дорожки виднелся просторный, красный с белым, дом, выстроенный в георгианско-колониальном стиле. Фасад его смотрел в сторону пролива. Зелёный газон начинался почти у самой воды. Добрую четверть мили он бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой и, наконец, перепрыгнув через солнечные часы, с разбегу взлетал по стене вьющимися виноградными лозами.
Ряд высоких двустворчатых окон прорезал фасад по всей длине. Сейчас окна были распахнуты навстречу тёплому утреннему солнцу. Стёкла пламенели в голубоватых лучах отблесками золота.
Хозяин стоял в дверях — в белом костюме, широко раскрыв объятия — и Доминико не оставалось ничего, кроме как так же точно раскрыть объятия самому.
— Buongiorno mio caro*! — выкрикнул Дель Маро в самое ухо Доминико, и тот поморщился. В Манахате нравы были проще и сдержанней в одно и то же время.
Фактически в Содружестве, объединившем на шатких основаниях условной дружбы северные и южные колонии, функционировало пять языков. Первым из них был итальянский — на нём говорили те, кто причислял себя к лучшим людям Корсиканских домов — и некоторые итальянцы, сумевшие среди корсиканских акул удержаться на плаву. В северных колониях ту же роль играл английский — язык воротил и аристократических домов. Люди попроще — таксисты и букмекеры с одной и другой стороны — говорили на шотландском и корсиканском диалектах. В отличие от первой категории для них важно было доказать, что они тоже имеют с кланами хоть какое-то родство.
Люди же, которые не стремились афишировать связь с Корсиканской Ндрангетой или Аргайлами — а в обеих сторонах таких было большинство — употребляли старый добрый американский английский. Доминико тоже предпочитал его — просто потому что он позволял вести дела с любой из сторон.
— Почему сразу не пришёл ко мне? — спросил Дель Маро, отстраняясь от гостя и внимательно разглядывая его. Перед этим они виделись, может, три-четыре
— Не успел, — честно сказал Доминико. Он отстранился, чтобы разглядеть Сартенского дона. Винченсо Дель Маро вряд ли был старше его. С первого взгляда можно было узнать в нём человека, настолько уверенного в себе, что уверенность эта доходила наверняка до самодовольства. Резкие, властные черты лица и нос, ставший неудачей какого-то хирурга, делали его похожим на индейца или мексиканца, но Доминико мог бы поклясться, что в венах Дель Маро текла корсиканская кровь. Кожа его была бронзовой от солнечных и морских ванн — в отличие от самого Доминико, которого тусклое светило Манахаты сделало бледным, как тень.
Дель Маро явно питал слабость к демонстрации собственного успеха. Лиловая его сорочка не слишком гармонировала с пиджаком, зато стоила не меньше тысячи лир. Глядя на него, с трудом можно было поверить, что человек этот родился в Орентино — корсиканском гетто в Альбионе, в двух шагах от Центрального вокзала.
— Хорошо я устроился? — спросил он и широким движением руки обвёл открывающуюся с крыльца панораму, включив в неё итальянский, террасами спускавшийся до самого моря, сад, пол-акра пряно благоухающих роз и небольшую моторную яхту с округлым носом, покачивавшуюся в паре ярдов от берега.
— Я купил эту усадьбу у Томазо Бускетино, помнишь его?
Доминико кивнул. Томазо Бускетино он помнил достаточно хорошо — на похоронах его год назад собралось две сотни человек, и шестеро мужчин несли гроб, усыпанный цветами, к последнему пристанищу на плечах.
— Он был хороший человек, — продолжил Дель Маро, поймав взгляд Доминико.
— Да, это так.
— Устал?
Доминико кивнул.
— Копы не дали мне поспать.
Дель Маро причмокнул губами и покачал головой.
— Что за люди… В городе какой-то бардак. Без обид, Доминико, я разберусь.
— Без обид.
Больше Доминико не смог выговорить ничего. К горлу вдруг подступила тошнота при воспоминании о том, что произошло с ним не так давно.
— Можно мне отдохнуть? — произнёс он после паузы, рассчитывая, что за несколько часов отдыха это пройдёт.
— Конечно. Альберто! — крикнул Дель Маро, и тут же молодой мексиканец показался в дверях. — Проводи гостя. Это наш дорогой друг.
Они молча миновали холл и поднялись на второй этаж. Не собравшись с силами даже для того, чтобы погрузиться в ванну, Доминико сбросил с себя одежду, рухнул на кровать и уснул.
Открыв глаза, Доминико обнаружил, что время уже перевалило далеко за полдень. Всё тело ныло так же, как и с утра — даже сильней.
Кое-как поднявшись на ноги, он подобрался к окну и некоторое время рассматривал открывающийся из него вид на пролив.
Долгое время считалось, что в Сартене, за исключением полицейского участка и скотобоен, не на что смотреть. На протяжении двух без малого сотен лет было принято ругать здесь всё: мусор, шум, жителей, климат — слишком жаркий и сухой. Большой парадности здесь не наблюдалось и теперь: путешественники продолжали ругать висевшую в воздухе пыль и будто бы сделанные из грязи дома.