Что-то остается
Шрифт:
Добрались уже по темноте. Ч-черт, не додумался сразу на страховку его приспособить. Пенек замшелый, отсидел задницу в Лисьем Хвосте своем…
Я сбросил лыжи, отряс снег с сапог, прошел в комнату. Навстречу выскочил Ун, ткнулся в живот кудлатой башкой и тихонько хрипло застонал.
— Что такое, псина?
Нащупал на столе светильник, чиркнул кресалом. Обогнул печку, поставил лампу…
Боги, что это?..
Кровь.
Пол, койка — все испятнано кровью. Парнишка лицом вниз, свесился, Редда…
Редда!
Ринулся
Мокро.
Кровь.
Руки мои разжались.
Кто?!.
Сзади шебурхнуло, сдавленный звук — я развернулся в стойку…
Но это был всего лишь дедок-знахарь. Держа в руках лыжи, он шустро протопотал к двери и канул в сени, на улицу — во тьму.
Я снова потормошил Редду, потому что она была еще теплая. Мешком осел на пол, словно Вожатый выпустил мои ниточки. В голове тупо крутилось — быть не может… Нет, не может быть…
Даул?
Тан?
Рейгелар?
И я все не мог заставить себя подняться, и перевернуть парня, и увидеть в яремной впадине у него кинжал Даула, или стилет Тана, или тенгон Рейгелара… А вокруг метался и скулил Ун… Он-то почему жив?..
И почему тот, кто побывал здесь, не выходит — с Ирги Иргиаро сейчас проку, что с котенка новорожденного. Они выдрали из-под меня опору. Редда, хозяюшка…
А потом из пустоты выплыло слово. «Стангрев». Пьющий кровь. Кадакарский житель — питается кровью. И вполне мог — укусить Редду. И она — заснула. А его — от сотрясения мозга — вывернуло. Не впрок пошла кровушка…
И биение собачьего сердца мне не мерещится. Редда жива. Просто спит. Спит. Как скотина в деревне.
Но призрак Нашедшего не желал рассеиваться, и я буквально чувствовал его в доме — Нашедшего, Доставшего… И ноги — как чужие.
Надо встать. Надо наконец перевернуть парня и убедиться, что он цел, и прогнать призрак.
О боги, а если он высосал из Редды слишком много — вон весь пол… Если хозяюшка не очнется?..
Шаги — мягкие, шелестящие.
Все-таки.
Спину свело ожиданием.
— Вечер добрый, сын мой. Что это у тебя дверь нараспашку?
Голос негромкий, ласковый… Мать Этарда!
Я смотрел на нее, невысокую, гибкую, и мышцы болезненно ныли от свистнувшей мимо смерти, и глаза застилало туманом, и язык не особо повиновался.
— Не посмотришь ли. Собачку. Мать Этарда? Вечер добрый…
Тепло исходило от нее. Тепло обволакивало мягко и властно, изгоняло страх и растерянность. Все будет хорошо — она ведь здесь. Мать Этарда. Целительница милостью богов. Рука Ионалы… Взглянула на койку, на нас с Реддой. Чуть шевельнулись брови в невысказанном вопросе…
— Тяпнул, тварь такая, — промямлил я.
Мать Этарда присела на корточки, положила маленькую руку Редде на лоб.
Хозяюшка моя вздрогнула, потянулась, сладко зевнула и, мазнув по мне умильным взором, запрыгнула на кровать. Носом повернула своего
— Смотри-ка, — улыбнулась мать Этарда, — Собачка твоя не в обиде на него. Дай мне взглянуть, хорошая.
И Редда, чувствуя, что мать Этарда не сделает плохого — посторонилась. Допустила. Она у меня умница, Редда.
Лопнуло что-то внутри — с трудом я подавил истерическое хихиканье, готовое уже прорваться, клокочущее за грудиной — Редда жива, парень жив, дед сбежал, ну и черт с ним — у нас мать Этарда есть, и никто тебя не нашел, Сыч, кому ты, к черту, нужен, идиот, параноик…
Мать Этарда освободила стангрева от ремней.
— Помяли его мужики-то, — сказал Сыч-охотник. — Я уж думал — помрет…
Она не отвечала.
— Что, худо?
Обернулась. Огромные глаза грустны, меж бровей проложила тропку морщинка.
— Да, сын мой. Ты позволишь мне полечить?
— Сделай милость, — голос почему-то осип.
Кивнув, мать Этарда присела на краешек койки. Рука ее легла на лоб парня, как только что — на собачий…
Я все сидел на полу, не в силах оторваться от ее спокойного, умиротворенного лица. Такие, как она, посланы в мир богами. Святые, Великие, Источники Силы — по-разному их зовут. Суть не меняется. Рядом с этой женщиной не место боли и смерти, горю и страху. Свет ее разгоняет Тьму. Она — как факел…
Убрала руку, открыла глаза. И тут я испугался. Парню не стало лучше. Прямо скажем — наоборот. Лицо сделалось белым-белым, дыхание — а есть ли оно, дыхание?..
— Мать Этарда… — выдавил я.
— Не бойся, сын мой, — проговорила она мягко, — Не бойся. Мальчик жив. Остановлен просто.
Остановлен? Ничего себе — не бойся! Мать Этарда продолжала:
— У меня сейчас нет с собою необходимых лекарств. Поэтому я… — замялась, видно, не зная, как объяснить Сычу-охотнику, — Я его остановила. Теперь он может ждать даже целые сутки. Но так долго медлить мы не будем, сын мой, верно?
Я, мало что понимая, кивнул.
— Согласен ли ты передержать мальчика у себя какое-то время? Боюсь, нельзя его сейчас шевелить — опасно это.
Я сделал усилие, высвобождаясь из мягкого, обволакивающего тепла.
Стоящему на Лезвии надо быть осторожным. Очень и очень осторожным. И мне не нравится этот стангрев, то, что он так похож на Лерга, и то, что я… Это может плохо кончиться. Очень и очень плохо…
(-Это… — сказал Сыч-охотник, — Мы — того, то есть. То есть, пущай лежит, коли шевелить нельзя, тока, мать Этарда… — вдохнул поглубже и выпалил: — Меня тогда пущай Бессмараг приютит. Под одной крышей с ентим — не останусь. Вон собачку он тяпнул, а коли — меня решит? Мы на енто дело не согласные. Так что — пустишь в странноприимный дом…