Что вдруг
Шрифт:
(Улита. Первый альманах Уральской литературной ассоциации. Екатеринбург, 1922.
Журнал для всех. 1918. № 4–6. С. 429.
Зарубин А. Стихи. М., 1940. С. 18. Ср. также «Бублички» в одноименном эмигрантском стихотворении 1929 года (Вега М. Полынь. Париж, 1933. С. 44–45).
Балашев А. Стихотворения. Нови Сад, 1923. С. 27. См. отклик Д.А. Шаховского (будущего Иоанна Сан-Сан-францисского) на этот сборник: «Взяв книгу, задаешь вопрос в пространство: почему только среди монархических людей можно встретить человека жертвующего, столь открыто, книгу своих – ужасно плохих – “Стихотворений” на спасение Родины? откуда такое невероятное понимание спасения Родины, вообще Поэзии, вообще Скромности?.. Мы знаем, что хочет дать Балашев вместо литературы. Он хочет дать искренность. Он хочет, чтобы мы перешагнули через поэтическую грамотность его вдохновения и остановились бы у его душевных переживаний. Мы должны почувствовать “искренность” поэта, мы должны поверить его стихотворениям. Парадокс невероятный и вынужденный: искренность г-на Балашева есть организованная Анти-поэзия» (Д.А.Ш. Рецензия о читателях // Благонамеренный (Брюссель). 1926. № 1. С.156).
Инбер Нат. Александр Вертинский // Театральная газета. 1918. 19 февраля.
Опубликовано впервые: Петроградское эхо. 1918. 22 января. Перепечатано: Свободные мысли. Пг. – Киев, 1918. 21 октября; Стихи 1918. М. – Одесса. [1918]; вошло в сборник «Подорожник» (апрель 1921 г.).
Подобно тому, как «Высоко в куполах трепетало последнее слово» в «Аллилуйе» (1916) А. Вертинского повторяет гумилевскую «Современность» (1912): «Я закрыл Илиаду и сел у окна, На губах трепетало последнее слово».
Ксюнин А. Цыганка. Из петербургских былей // Иллюстрированная Россия (Париж). 1933. № 25.
См.: Вайнштейн О. Денди: мода, литература, стиль жизни. С. 538–539.
Пользуюсь наконец-то представившимся случаем выразить благодарность К.Я. Макову, издавна занимающемуся нашей темой.
Русский ямб как непрошеный оле
Что делать русским стихам на израильской земле? Новый репатриант Лейб Яффе, пропагандист ивритской поэзии в Москве, с некоторым смущением сообщал в 1922 году Михаилу Гершензону, что, проходя мимо старого города в Иерусалиме, он декламирует русские стихи. И в романе из жизни пионеров-халуцим главного русского прозаика еврейской Палестины Авраама Высоцкого «Зеленое пламя» героиня задает этот вопрос юноше, сочиняющему по-русски. Тем не менее русское слово, видимо, этой земле пригодилось. Пригодилось, в частности, новой ивритской культуре. В 1964 году израильские писатели – поэт Шлионский и прозаик Хазаз – в разговоре с журналистом Гершоном Светом (долгое время жившим в Израиле) подводили итоги русских влияний на ивритскую поэзию: Некрасов – на Бялика, Брюсов – на Черниховского, а на Шленского и Хазаза – Блок и, в некотором смысле, Маяковский.
Приключения российских ямбов на новом месте русские читатели могли на протяжении последних пятнадцати лет наблюдать на примере замечательной поэзии Семена Гринберга. Согласно отрывистой автобиографической отписке, поэт родился в 1938 году в Одессе. «Жил в Москве. С 1990 года живет в Иерусалиме». Прикровенная содержательность этого анкетного лаконизма коренится в неизбывном удивлении чуду жизни, проявившемуся самой последовательностью пребывания в двух означенных местах, да в легкой обиде на тех, кого не трогает это одно из жизненных чудес. В Иерусалиме вышли его стихотворные книжки «Иерусалимский автобус» (1996), «За столом и на улице» (1996), «Разные вещи» (1998), отраженные в московском изборнике «Стихотворения. Из двенадцати книжек» (2003). Пишущий эти строки принадлежит к тем израильским читателям, которые по сей день хранят счастливую память о первом впечатлении от знакомства с новым голосом, о чувстве беззаконного расширения, казалось бы, застывшего к тому времени круга русской поэзии. Новый голос властно-вежливо заговорил с великими. Как свой, а не бедный юродствующий родственник, поддразнивал он бессмертные строки, проборматывал
Московская часть его литературной биографии резюмирована подборкой в составленной Генрихом Сапгиром антологии «Самиздат века». И впрямь, «самиздатность», доселе не притупившаяся, и самодостаточная верность дошестидесятнической холодной поэтической весне во многом определяют его стилистику. И среди тех строк и созвучий, которые без стука входят в жилище его сегодняшних стихов, заметное место занимают отмеченные благодарной памятью стихотворные удивления юности, вроде хлебниковского кузнечика («крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил премного разных трав и вер…»), переселенного в гринберговскую «Гору Герцля»:
И нынче Голде кто-то положилПремного разных камушков печальных.Мне путь указывал случайный старожил.Я слушал невпопад и не могу буквальноПересказать, что он мне говорил.И не хочу,Но перечни фамилий,И эти перед ними имена,А ниже каждого и мачеха-страна —Читай-угадывай, в каком полку служили,Большие мальчики, пока я в русской школе,Держались неподатливой земли,И оставались навзничь поневоле,Пока сюда их не перенесли,или подвергнутую остракизму иными его сверстниками блоковскую словопару из «На железной дороге»:
Я побывал тут пару лет назад,И ничего с тех пор не изменилосьВ обличье белокаменных жилищ,Ну, разве что трава поверх оград,Напоминая долговязый плащ,Просунулась, перевалилась.И повернул еще. Фалафельная ШаяБыла уже открыта, но пуста.Вошла с любимой надписью ШАЛОМНа месте, так сказать, наперсного крестаКрасивая и молодаяИ разместила ноги под столом.Гринберг наугад выбирает строки из российского стихового запаса и, подставляя их ближневосточному солнцу, испытывает их на прочность. Иногда иерусалимская жизнь сама проводит подобные испытания, и поэту остается только их подслушать:
В горячем городе, где все черноволосы,И редко говорят на русском языке,И все родимое настолько вдалеке,Что дети задают безумные вопросы,Вот в этом городе российские матросы,Блондины с положительным Пирке,Искали, как пройти на Виа Долороза,Чтоб там им погадали на руке.Я подошел, узнавши земляков,И рассказал, и встал вполоборота,И впитывал, почти не разбирая слов,С той стороны, где Яффские ворота,Пронзительную фальшь есенинских стихов.И к новым местам прилагается не только «большая поэзия», но и все, что сложилось в ямбы из вороха русских слогов, да хоть Владимир Гуревич-Агатов с песней из к / ф «Два бойца»:
С холмов туда-сюда снижались улицы людей,Жилища, лавки, все, что полагалось.В двух книгах Царств, Шмуэля и Судей,Написанных старинным языком,Про это не было, но подразумевалось,Строения, набитые битком,Лепились возле магистралиВ ту степь, где пращур в Негеве служилИли, быть может, в Газу привозилШаланды полные кефали.