Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

Там всё начиналось и кончалось стихами. Начиналось (на чествовании Бальмонта в ноябре 1913 года вскоре после его возвращения из парижской ссылки):

Мы чаем, чаем, чаем.Мы Бальмонта величаем,Угощаем его чаемИ «Собаку» кажем раем.

Виновник торжества ответствовал в тон:

Сперва я думал, что собакаЭто совсем не то, что кошка,Теперь же я мыслю инакоИ полюбил ее немножко¹⁷.

Затем последовал скандал, безобразие и рукоприкладство, но кончилось все равно стихами:

Грустней, чем Одиссей Итакой,Отчизной встречен был пиит.Сперва обласкан был Собакой,Но,

как собака, был избит¹⁸.

Салонное версификаторство последней эпиграммы, впрочем, для подвала не характерно, да и возникла она, видимо, вне его стен. Ибо соприродна богемскому кабачку была скорее нежно пестуемая корявость стиха, как бы изломанного актерской отсебятиной, и вызывающая натянутость составной рифмы, вроде тех, что в «свиную Собачью книгу» записывал Петр Потемкин:

И он сказал ему: «Пойдем, Кин¹⁹,Нам нету места в той стране,Где лавры вьет себе Потемкин».Настреляет дроф она,Угощает Гофмана.Гофман кочевряжится,Речь его не вяжется.Каш из ячменев, манн,Хочет милый Гофман.

Здесь, в подвале сочинилось Федором Сологубом (вообще, кажется, предпочитавшим тяжеловесные экспромты, как Владимир Соловьев особенно ценил неуклюжие шутки):

ЮлияЛеонидовна!Видел вас в июле яВ Мерекюле давно.Бородою дяди, Юлия Леони —довна, никогда не кляни —тесь. Совета ВамНа это я не дам.Бродячая Собака —Веселенький подвал,Но пусть бы забиякаСтарух не задевал.От страхаРаскраснелося дитя,Скушай сахар,Ножку ножкой колотя.Я тебя не съем!Сделаю с тобой совсем Я другое, —Угадай-ка, что такое!Влюбившись в Тиме,Поэт завялИ только вымяЕе сосал²⁰.

Стихи в «Собаке» звучали постоянно. Вот описание глубокой ночи первой военной зимы, сделанное заезжим англичанином:

Маленькие подвальные комнаты сверху донизу задрапированы и разрисованы: здесь и просто орнаменты; и Пьеро с Пьереттой и Арлекином; и печальная судьба поэта; и Дон Кихот со своей клячей; и буржуа с граммофоном; и сюжеты из фантастических романов всех времен. В камине ярко горит огонь, кто-то играет на фортепьяно – играет рэгтайм. Поэтесса читает сентиментальные стихи перед возбужденной аудиторией, состоящей из офицеров и актрис. Ужасный юноша с напудренным лицом и в крахмальном отложном воротничке просит своих друзей, чтобы они не заставляли его читать стихи сию минуту; ладно, – говорят они, – тогда через двадцать минут; по прошествии двадцати минут наш поэт замечает, что у друзей пропал к нему интерес, и пробует их сызнова возбудить: еще десять минут, – говорит он, – коли уж вы так хотите; ему начинают нехотя, словно по обязанности, аплодировать; ну, ладно, – говорит он. Поднявшись на эстраду, он просит тишины и начинает пищать совершенно не мужским голосом: «Да, милый, я отдамся тебе этой ночью. Час настал, и я готов. Я сегодня интересен, как никогда». Кончив читать, он выслушивает аплодисменты и смешки, смотрится в зеркало. приглаживает волосы и брови и садится на свое место. Кухня очень скудная, вина не подают, – только чай, лимонад, омлеты и яблоки²¹.

Не в этих, однако, «серьезных», «станковых» стихах, не только в том, что, говоря словами пястовской «Богемы», «поэты, в том числе Маяковский, гулко “произвещали” свои сшибавшие с ног стихи»²², была сила «Бродячей собаки». Воздух кабаре составляли бутады и парадоксы²³, сопровождаемые петербургскими точечными уколами и обычно останавливавшиеся перед гранью скандала²⁴, хотя данный локус, или даже сказать, локаль почти автоматически предполагал ссору как основную сюжетную свою валентность²⁵, которая не медлила реализоваться в измышленных мемуарах (например, в автобиографической повести Пимена Карпова живо-писан Маяковский, оскорбляющий в «Собаке» Ахматову²⁶). В воспоминаниях же последней о Мандельштаме обессмерчена подвальная пикировка: «Как-то раз в «Собаке», когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. О.Э. подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр». Это было при мне. Остроумный Маяковский не нашелся, что ответить». Изящный образчик летучей репризы застыл на записке, сохраненной посетителем подвала Константином Сюннербергом:

Потанцуйте,

Анночка!Мы Вас любим.К. СЮ <ннерберг>Ф. СО <логуб>Н. ТЭ <ффи >

Если мне потому танцевать, что Вы меня любите, потанцуйте, потому что я Вас также люблю! Честное слово²⁷.

И слова, слетавшие с эстрадки, обретали полноту кабаретного бытия, когда их парировали из-за столика, как «Роза в Одессе живет!» в ответ на «Не тянися весною за розой…». В этом отклике из зала, в этом стиховом мини-диалоге тот же принцип, что в великих стихотворениях серебряного века, написанных вдогонку звучавшим под сводами погребка стихам, как в мандельштамовском «Мы напряженного молчанья не выносим…» – ответе на декламацию Владимира Пяста, оглашавшего стихи Эдгара По в пронинском заведении (и так великий американец становился незримым посетителем труднодоступного ночного кабаре, как, согласно любезной сердцу Пяста легенде, веком ранее он был анонимным клиентом санкт-петербургских кабачков²⁸), или как в ахматовском «Косноязычно славивший меня…», подхватывающем стихотворные славословия Владимира Шилейко с «края эстрады» (где «косноязычие» не только высокое, Моисеево, но и почти обязательная, в известном смысле ритуальная стихотворная сумятица, вносимая «собачниками» в свои импровизации). И наоборот, прочитанное автором за столиком Мариэтте Шагинян гумилевское «Если встретишь меня, не узнаешь…» («В той пустыне, где горы вставали, как твои молодые груди») вызвало на собачьей эстраде бретёрское стихотворное послание талантливого завсегдатая Александра Конге («Разве эти нежные груди ты увидишь во сне бесцветном?»)²⁹. Да и все бурлескное речетворчество «Собаки» целиком было ответом с подземного столика на голоса, изливавшиеся с башен (эту полемическую вертикаль обыгрывал в своем стихотворном тосте Сергей Городецкий —

В тебе сильней, чем в храмахИскусства площадных,Уютно и упрямоГорит огонь хмельных!Собака дорогая!Под землю ты зовешь —Сама того не зная,На небо уведешь!)³⁰,

и в первую очередь – в хронологическом смысле, в самые первые месяцы существования «Собаки» – на голос древлеторжественной меднокованной поэзии главного башенного насельника. По поводу вспыхнувшей накануне брады Вячеслава Иванова Алексей Толстой огласил в «Собаке» напичканную «ивановизмами» эпиграмму:

Огнем палил сердца донынеИ строя огнестолпный храм,Был Саламандрою ЧеллиниИ не сгорал ни разу сам.Но только отблеск этот медныйЧела и лика впалых щекБыл знак, таинственный и вредный,Тому, кто тайно души жег.Но как Самсон погиб от власа —Твоя погибель крылась где?Вокруг полуночного часаВ самосгоревшей бороде³¹.

Коронные номера символистских мэтров переиначивались по-собачьи. В мистерии-экспромте «День ангела Архангела Михаила» (сочиняли Петр Потемкин, Михаил Зенкевич, Михаил Лозинский, Николай Гумилев) Дьявол (которого Федор Сологуб вслед за народной частушкой рифмовал с «плавал») рассказывал:

А я под этим толстым дубомДо ночи взвешивал баланс,А ночью плавал с Сологубом,Из «Скорпиона» взяв аванс³².

Не избег косноязычной пародии и Блок – ему отвечали под гречаниновские «Вербочки»:

Девочки да мальчикиСобрались в подвальчике —Время убивать.Пить напитки винныеИ биточки псиныеВместе уплетать!Дни тоски ненастныеСкитальцы несчастныеКоротают так.Подвал наполняется,Стаи всё сбегаютсяБродячих собак³³.

Версификационная неуклюжесть, пробность и случайность подтекстовки, «рыбы» на сегодняшнем профессиональном жаргоне, обозначали ту самую границу быта и искусства, ахинеи и гармонии, на которой тщились обжиться «собачники». Границу эту обозначает совпадение необходимого и достаточного для искусства. На этом принципе возник и сам «Подвал Бродячей Собаки Художественного Общества Интимного Театра». Очевидец премьерной ночи вспоминал: «Но ко дню открытия всё необходимое было готово: были деревянные столы (посредине круглый, – белый), некрашеные, были с соломенным сиденьем стулья, сидеть на которых было весьма “неуютно”, висела “люстра” с тремя свечками в деревянном обруче, был даже “буфет”, где кипел самовар и лежала колбаса для изготовления бутербродов»³⁴.