Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

И так же сколь необходимым, столь и достаточным было объявить вот эти, здесь и сейчас склеившиеся рифмы и кое-как пристроившиеся к стиховому маршу обрывки застольного жужжания – объявить все это стихами и торжественно продекламировать. На границе между экспромтом и поэзией разместил Маяковский свое, написанное для «Собаки», «Вам, проживающим за оргией оргию…», завершившееся жестом, связавшим слово (само по себе, кстати, пограничное, одной ногой в приюте интимного театра, другой – на безъязыкой улице) с временем и местом. Специальные «собачьи» стихотворные жанры рождались из монотонного гула кабачка (в ахматовском наброске к «Поэме без героя» —

Зеркала, плетеные стулья,И жужжание, как из улья,Знаменитых профилей ряд…),

когда стихи начинают мерещиться из акустического тумана, заполняясь вместо высоких

слов какой-то веселой чушью, вроде слова «жора», обязательного в виде сочетания слогов в новом жанре, изобретенном в «Собаке» Владимиром Шилейко.

Как минимально необходимым и достаточным для всего кабаретного «тотального» театра было присутствие самих кабаретьеров под сводами подвала, где они играли сами себя³⁵, так и строки, гулявшие под сводами, изображали, пародируя, самое стихотворную речь, самое «тесноту стихового ряда», как говорил посетитель, возможно, «Привала комедиантов» Юрий Тынянов³⁶.Такое бесшабашное невесть что бралось из арсеналов «вздорной поэзии», как памятное по рассказу Власа Дорошевича —

Ададуры нет растенья,А крыжовник есть,Одна дура в воскресеньеХочет его съесть³⁷.

«Собачьи» стихи лепились из того, что под руку попалось, скажем, из гимназических каламбуров, как в пьесе, написанной к юбилею войны 1812 года:

Сфинкс

Случись где битва иль сраженье,Будь город то или селенье,Оканчиваяся на О,И роду среднего он будь, —Ты о победе позабудь.Тебя постигнет пораженье.Бородино и Ватерло —Фонтенебло. <…>Не будешь видеть ты измены,Но бойся имени Елены —Елена будет роковой —На ней найдешь себе покой. <…>

Жозефина

Кто Елена?

Наполеон

Я не знаю.

Жозефина

Заклинаю, умоляю, отвечай.

Наполеон

Я имени ее не знаю <…>

Сфинкс

Чтоб тайна вам была открытаИ чтоб утешились скорей,От головы и до ногтейЕлена будет из гранита.

(Пауза удивленья)³⁸.

Превращение речевой рутины в стихоряд захватывало почти всех посетителей, даже и совершенно не предназначенных для таких занятий. Приведем, нарочно не пряча его в сносках, образец бесхитростного сиюминутно-локального сочинения, принадлежащего перу неумелого и неведомого нам автора – Е. Малашлиевой:

Из настроений «Привала комедиантов»

Ты играешь моим чувством, как пугливым, белым кроликом.Я сижу такая тихая, я сижу такая дикая за смешным цветистым столиком.Все мне странно: эти люди, эта роспись эротичная.Я забавная, нелепая, я забавная-приличная.Дамы пестрые в брильянтах, разношерстные, как птица,Звонкий говор, сигаретки, раскрасневшиеся лица.Эти стены… Эти столики и в тюрбанах пестрых мальчики…Все так странно! – Что так смотришь ты и целуешь мои пальчики…Знаю, средь толпы веселой, между пестрых дам и франтовЯ, смешная – всех счастливее, всех богаче и красивее здесь в «Привале комедьянтов».

18 ноября 1916³⁹

Остиховление и всеприятие окружащего составило основу экспромта Садовского, в котором трижды по-разному поименован завсегдатай (до момента своего отлучения) и автор пародируемого стихотворения «Прелести земли» (1912) Александр Тиняков. Стихотворение это, вероятно прозвучавшее в подвале, было, может быть,

одним из поводов для Гумилева приглядываться к столь похожему декларациями на акмеизм-адамизм поэту на предмет введения его в Цех поэтов:

Прекрасен лес весною на рассвете,Когда в росе зеленая трава,Когда березы шепчутся, как дети,И – зайца растерзав, летит в гнездо сова.Прекрасно поле с золотистой рожьюПод огневым полуденным лучомИ миг, когда с девическою дрожьюКолосья падают под режущим серпом.Прекрасен город вечером дождливым,Когда слезятся стекла фонарейИ в темноте, в предместье молчаливомБродяги пробуют клинки своих ножей.Прекрасна степь, когда, вверху мерцая,Льют звезды свет на тихие снега,И обезумевшая волчья стаяТерзает с воем труп двуногого врага⁴⁰.

Борис Садовской выкроил из гимна антигармонии в природе мадригал песьему крову, изложенный александрийским стихом («дитя гармонии» назвал этот размер один поэт из «Бродячей собаки»):

Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,Когда весь в фонарях чертог сиять готов,Когда пред зеркалом Кузмин подводит бровиИ семенит рысцой к буфету Тиняков.Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,Когда Ахматова богиней входит в зал,Потемкин пьет коньяк, и Александр ИванычО махайродусах Нагродской рассказал⁴¹.Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,Как Конге щурится под петушиный крик,И, шубы разроняв, склоняет ОдинокийШвейцару на плечо свой помертвелый лик⁴².

Видения ада капризно возникали в мозгу посетителей и навсегда запечатлелись в написанных здесь стихах о бражниках и блудницах. Не мог этот мотив не возникнуть прежде всего в силу элементарных законов стиховой антитетики – подвал мыслил себя миниатюрным раем, меблированным судейкинскими цветами и птицами на стенах и сладостными русскими стихами, раем, по самому протосюжету предполагающим грядущее изгнанье, которым «на языке трамвайных перебранок» завершается пьеса про «день ангела Архангела Михаила», сочиненная четырьмя замечательными русскими поэтами и разыгранная в день ангела Михаила Кузмина 8 ноября 1912 года в «Бродячей собаке»:

Змей

На этом древеУвидеть ЕвеВесьма легкоЯблоко!А приподнявши каблучки,И все увидеть яблочки…

Ева

Я одна…Голодна…Ну их совсем:Съем!Ай да рай!

Адам

Ева! Дай!

Ева

Нет, Адам,Я не дам.

Змей

Полно врать.Надо дать.

Ева (манит яблоком Адама за сцену)

Viens ici.

Адам

Гран мерси.

Михаил

Айда, айда, га-га-га-га,Вот попались прямо черту на рога.Осади теперь которые назад.Закрывается для публики наш сад!

(Гонит Адама и Еву)