Чужак из ниоткуда 5
Шрифт:
Восемь минут и двести тридцать девять лет. Почувствуйте разницу. А лучше не надо — просто примите всё, как есть. Благо, что и чувствовать ничего не придётся. Вы просто заснёте и проснётесь, а расстояние уже будет преодолено. Таково волшебное свойство нуль-пространства и анабиозных камер. Хотя я бы предпочёл обойтись без них. Но пока — только так.
На сеансе связи меня ждал сюрприз.
— Серёжа, тут с нами ещё Таня, — сказала мама. — Таня Калинина, одноклассница твоя. — Она тоже хочет тебе что-то
Почему-то я часто вспоминал Таньку во время полёта — это помогало терпеть двойную тяжесть и вообще как-то вдохновляло, что ли. Справедливости ради нужно сказать, что вспоминал я и Кристину, и Наташу и даже воздушную гимнастку американку Венди. Но Таньку чаще.
И — надо же! — вот и она.
— Здравствуй, Серёжа, — услышал я знакомый голос. — Я коротко. Просто знай, что я тоже тебя жду. Очень-очень. Возвращайся, пожалуйста.
— Спасибо, Тань, — сказал я. — Мне…мне это нужно, правда. Знать, что ты меня ждёшь. Можно особую просьбу, раз уж такоедело? Прочти что-нибудь. На удачу.
Потянулись долгие минуты.
— Хорошо, — донеслось из динамиков, когда радиосигналы преодолели сто сорок четыре миллиона километров туда и уже немного больше обратно. — Из последнего. Называется «Когда уйдёшь»
Когда уйдёшь, останутся следы.
Их слижет ветер языком шершавым.
Примятые поднимутся цветы.
Зашелестят встревоженные травы.
Наступит день. Его сожжёт закат,
И искры звёзд рассыпятся до края.
И зашумит ветвями старый сад,
И серебро на листьях заиграет.
А на заре, не чувствуя вины,
Сверкнут луга огнями зверобоя…
И только сны останутся верны
И улетят с ветрами за тобою [1]
— Счастливый ты человек, Серёга, — вздохнул Сернан, когда сеанс связи закончился. — Мне таких стихов не пишут.
— Разве в Америке нет юных талантливых поэтесс? — спросил я.
— Наверное, есть. Но я уже для них слишком старый. И вообще женат.
— Да ладно, — усмехнулся Быковский. — Когда это останавливало поэтесс?
Я рассмеялся и сказал:
— Вот видишь, Юджин, ты женат и у тебя прекрасная дочь Трейси. А у меня только одно стихотворение, пусть и хорошее. Так кто из нас больше счастлив?
Мы легли в анабиозные камеры двадцать четвёртого февраля тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года.
— Готовы? — спросил ДЖЕДО.
— Готов, — ответил Быковский.
— I’m ready, — сказал Сернан.
— Готов, — произнёс я.
— Обратный отсчёт, — сказал ДЖЕДО. — Десять секунд. Девять, восемь, семь… четыре… две, одна, ноль.
Сознание медленно погасло, и наступила тьма.
Кемрару
Серёжа Ермолов их видел.
Снилась Кушка. Дом офицеров, Полтавские ворота, родное неровное футбольное поле стадиона, Крест над городом, словно осеняющий его в вечном благословении.
Почему-то он гулял по знакомым улицам с Таней Калининой, показывал и рассказывал, а она смеялась и говорила, что сама кушкинка, родилась здесь, и может ему рассказать о Кушке такое, о чём он и понятия не имеет.
Вот, например, знал он, что до революции, году, эдак, в тысяча девятьсот восьмом, стадиона ещё не было? Но футбольное поле уже было, только располагалось оно за вокзалом и за железнодорожными путями, ближе к речке.
Креста, к слову, тоже тогда не было, его начали сооружать в тысяча девятьсот десятом, а закончили в декабре девятьсот тринадцатого.
— Ты не кушкинка, ты москвичка! — протестовал он. — Ты не можешь этого знать!
— Кушкинка, кушкинка, — дразнилась она и показывала розовый девичий язык.
— Твоя мама в московской библиотеке работает, а не в кушкинской! — возражал он. — Я знаю кушкинскую библиотекаршу, её Таисия Игнатьевна зовут и она не твоя мама?
— Ну и что? — смеялась она. — Зато в московской библиотеке такие архивы, которых в кушкинской нет. Если в эти архивы залезть, можно много чего интересного найти…
Я открыл глаза.
Было прохладно и влажно.
Горел неяркий свет.
Надо мной матово поблёскивала крышка анабиозной камеры с прозрачным окошком-иллюминатором, расположенным точно напротив лица. За окошком угадывался ребристый потолок анабиозного отсека.
Включились фены. Потоки горячего воздуха быстро высушили тело.
Я поднял руку и нажал оранжевую клавишу сбоку.
Кемрар Гели никогда не ждал, когда крышка камеры откроется автоматически, всегда жал на клавишу сам. Не стал ждать и я.
С едва слышным жужжанием крышка откинулась.
— С возвращением, Серёжа, — раздался голос ДЖЕДО.
— Привет, — сказал я и сел. — Доложи обстановку.
— Корабль в полном порядке, переход прошёл штатно.
— Проблемы?
— Есть одна. Мы немного промахнулись.
Вот чёрт, подумал я, вылезая из камеры и оглядываясь в поисках одежды.
А, вот же она, на стуле…
Остальные пятнадцать анабиозных камер были закрыты. Включая те две, в которых находились Быковский и Сернан.
— Сначала о состоянии Быковского и Сернана, — приказал я, одеваясь. Одежда была моей, земной, — постиранной и приятно пахнущей свежестью.
— Всё в норме, — сказал ДЖЕДО. — Просто они старше, другой метаболизм, поэтому проснутся чуть позже.
— Когда?
— По моим расчётам минут через десять. Плюс-минус.