Чужак из ниоткуда 5
Шрифт:
— Ага, ага, — Сернан продолжал саркастически улыбаться. — Ваше знаменитое планирование. Знаем, как же! Когда по плану производится сто пар одинаковых ботинок, которые подходят толькочетверым, остальные ходят босые, а ботинки пылятся на складе.
— В СССР до сих пор так бывает, спорить не стану, — легко согласился я.
— Ещё как бывает, — подтвердил Валерий Фёдорович. — И не только с ботинками.
— Это вопрос получения и обработки информации, — сказал я. — Плюс контроль качества. Когда планированием и контролем занимается искусственный
— Почему это они людоедские? — возразил Сернан. — Очень справедливые законы. Разве не справедливо, когда тот, кто работает лучше, больше и получает?
— Справедливо. Мы тоже об этом говорим. От каждого по способностям, каждому — по труду. Принцип социализма, между прочим. А разве справедливо, что тот, кто завладел средствами производства, выжимает из работника все соки и платит ему, по законам свободного рынка, копейки, потому что знает, что деваться работнику некуда, а семью кормить надо?
— Эй, брось, для этого у нас существуют профсоюзы!
— Tell it to the Marines [2], — сказал я. — Может, они и поверят. Помнишь песню Sixteen Tons?
— Кто ж её не помнит.
— О чём там поётся?
You load sixteen tons, and what do you get?
Another day older and deeper in debt.
Saint Peter, don’t you call me, 'cause I can’t go;
I owe my soul to the company store [3] — пропел я.
— Так когда это было! — воскликнул Сернан. — До войны ещё, во времена Великой Депрессии.
— Можно подумать, сейчас сильно изменилось, — сказал я. — То же самое, по большому счёту. Так, припудрили слегка. Жил я у вас и работал, помню. Извините, Зарья, мы отвлеклись.
— Ничего, — сказал она, — мы понимаем. Так даже интереснее. Как будто на машине времени путешествуешь.
Я заметил, что эти встречи и дискуссии довольно сильно утомляют и Валерия Фёдоровича Быковского, и Юджина Сернана.
Конечно, они были в какой-то мере публичными людьми. Но в первую очередь всё-таки космонавтами. Профессионалами, чья работа — летать в космос, а не вести дискуссии на столь непростые темы.
Мне в этом смысле было проще. Даже не знаю, почему. Вероятно, как я уже как-то упоминал, дело было в природных склонностях и Кемрара Гели, и Серёжи Ермолова. Оба были не чужды публичным выступлениям и чувствовали себя свободно и на сцене, и в студии перед микрофонами и видеокамерами.
Думается, месяцы, проведённые на сцене Circus Smirkus, тоже сыграли здесь свою роль. В СССР говорят, что тот, кто служил в армии, в цирке не смеётся. А я скажу, что тому, кто прошёл школу американского бродячего цирка, вообще всё по фигу.
За всеми этими делами я чуть было не забыл о своих родственниках в Ксарии, но забыть не дала сама жизнь.
Впрочем, когда я говорю «за всеми этими делами», то лукавлю. Как и все, кто употребляет подобную
Человек не забывает. Человек или хочет забыть или делает вид, что ему некогда. Что, чаще всего, не слишком хорошо. Хотя, разумеется, ситуации разные бывают.
Началось всё с того, что однажды, когда мы вчетвером, включая Малыша, сидели в уличном кафе с видом на море неподалёку от нашей гостиницы и обедали (вкуснейший суп со сливками из местных морепродкутов, чем-то напоминающий знаменитый чаудер, который я едал в Сан-Франциско, бифштекс с гарниром, драво, кусок сладкого пирога с местными ягодами и яркое солнце для Малыша) Быковский огляделся и сказал:
— Давно хотел спросить, Серёжа. Почему на улицах почти не видно детей?
— О! — поднял ложку Сернан. — То же самое хотел спросить, командир.
— Так они же в интернатах, — сказал я. — Там живут и учатся. В семью возвращаются на выходные и на каникулы. Да и то не всегда, в интернате интереснее, а дома что делать?
— Как это — что делать? — переспросил Быковский. — Семья — это не обязательно что-то делать. Семья — это любовь в первую очередь. Любовь родителей к детям и детей к родителям. Как без этого?
— Вот именно, — сказал Сернан.
— Спокойно, — сказал я. — Без паники. Развекто-то сказал, что силгурды лишают тех и других взаимной любви? Глупость какая. Наши интернаты — не детские дома Советского Союза. Где, насколько мне известно, жизнь детей совсем не сахар.
— У нас нет детских домов, — вставил Сернан.
— Знаю, и за одно это уважаю Штаты. Здесь вы молодцы. Но продолжим про интернаты. Скорее, они напоминают учебно-трудовую колонию Макаренко. Но, разумеется, сильно усовершенствованную. Ты читал «Педагогическую поэму», Валерий Фёдорович? У Юджина даже не спрашиваю.
— Читал, но очень давно, в юности, — признался Быковский. — Почти не помню.
— Кто такой Макаренко и что за «Педагогическая поэма»? — спросил Сернан.
Я объяснил, что Антон Семёнович Макаренко был великим педагогом, который на заре Советской власти занимался беспризорниками — то есть, самыми трудно поддающимся воспитанию детьми, живущими на улицах во время Гражданской войны и последующей разрухи. «Педагогическая поэма» — это роман-воспоминание, который он написал.
— Беспризорники, — повторил Сернан. — Это кто-то вроде наших бродяг, хобо?
— Не совсем. Точнее, совсем не они. Хобо — это взрослые люди. Причём не только бездомные, но и те, кто колесит по стране в поисках сезонной работы. Я тоже был в какой-то мере хобо, если разобраться.
— Не примазывайся, — заявил Сернан. — Ты не был хобо. У тебя был дом, пусть и на колёсах и постоянная работа. Просто она была в разных городах.
— Ладно, не был, — согласился я. — Но вообще интересно было бы, наверное, побродить вместе с ними по стране. Штаты с их тёплым климатом просто созданы для бродяжничества. Шучу-шучу. Вернёмся к беспризорникам. Речь о детях, потерявших дом и родителей.