Чужестранцы

Чириков Евгений Николаевич

– - Что-то похоже на "наше время -- не время широких задач!" -- замечал Силин.

– - Совсем непохоже... Задачи могут быть очень широкие, но способ их разрешения совсем не геройский... Только и всего!
– - горячилась Зинаида Петровна.
– - Я, например, не пойду в сермяжный люд, потому что он меня раздавит своим невежеством и не поймет, не пойду к буржуазии, потому что нечего мне там делать, не пойду к солдату...

– - Только к одному своему Максимычу, значит?

– - Да, к Максимычу... Да и нечего мне ходить: вы видели, что он сам идет ко мне. Мне его не приходится водить на помочах, он сам идет, и ему нужно только посветить на темной дороге...

– - Иначе собьется?
– - Не дойдет? Или в участок забредет?

– -

Дойдет и сам, но почему не помочь? Скорей дойдет, не будет колесить зря и спотыкаться...

– - Тех же щей, да пожиже влей!
– - острил Силин.
– - Светить можно везде и всегда полезно... И почему, спрашивается, надо светить только Максимычу?.. Это такое дело, которое делает каждый совершенно невольно.

– - А вам что же, как Архимеду, хочется непременно отыскать ту точку, которая даст вашей руке силу повернуть всю землю сразу?
– - спокойно замечает Промотов, а Зинаида Петровна сердится:

– - Чего с ним, Владимир, говорить?! Попусту только время тратить...

– - Конечно, с Максимычем интереснее...

– - Совершенно верно.

И они расходились.

Только Софья Ильинична осталась в стороне: к литературному труду она не чувствовала склонности да и не считала себя способной. В то время, как все другие сплотились, благодаря газете, в тесный кружок людей, связанных между собою ежедневным общим делом, Софья Ильинична, чуждая этому делу, осталась совершенно одинокой. На первых порах она тоже заходила в редакцию, но скоро поняла, что ей тут нечего делать: весь интерес, все разговоры вертелись по преимуществу около газеты, и то, что все остальные принимали близко и горячо к сердцу, ей было чуждо, а иногда даже просто непонятно; все здесь были заняты, торопились, горячились и часто совершенно забывали о присутствии Софьи Ильиничны... И она перестала ходить в редакцию.

Утешало Софью Ильиничну теперь одно: ей разрешили повесить вывеску... Быть может, скоро у нее будет тоже свое дело -- дело, для которого она готовилась и в которое она постарается уйти от тоски и одиночества!..

Ах, это одиночество так вырастает и так сильно гнетет в эти тихие весенние вечера и лунные ночи.

Сидя на бульваре над Волгой, лунной ночью, -- Софья Ильинична смотрит на звезды, на огоньки пароходов; прислушивается к отголоскам засыпающего города, к протяжным свисткам и к шуму колес убегающих куда-то пароходов, -- и ей становится так грустно-грустно, и хочется плакать... Как ей хотелось бы быть рядом с хорошим, добрым и близким человеком; ни на мгновение не сомневаясь в нем, доверить ему всю себя, со всеми скрытыми в тайниках сердца мыслями, душевными движениями, без боязни, что это откровение будет осквернено и поругано!.. О, как она жаждала искренности, как хотелось ей обнять этого близкого человека, выплакать на груди его свою скорбь, рассказать ему, как ей грустно, и увидеть, что этот другой человек жалеет ее!.. Но такого человека у нее не было в целом мире; никто не придет на призыв сердца, потому что некому прийти...

Долго сидит Софья Ильинична на бульваре и смотрит вперед под гору. Через реку луна бросает золотистую искрящуюся полосу. На плотах, медленно спускающихся вниз по течению, мигает огонек, оттуда доносится грустная задушевная песня... Сколько горя, искреннего горя и тоски, щемящей сердце тоски, звучит в этом напеве!..

На мгновение Софье Ильиничне кажется, что близко, с нею рядом, есть кто-то родной, жалеющий ее. Но луна прячется за легкую тучку, мечты отлетают, и Софья Ильинична видит свою одинокую фигуру на лавочке и понимает, что мужичок, растрогавший ее своей песней, -- далеко, посреди Волги, да и не подозревает этот мужичок, что его песня растрогала какую-то ноющую "жидовку", сидящую на берегу реки и роняющую никому не нужные, смешные слезы...

Жутко одной. Холод пробегает по всему телу. Софья Ильинична порывисто встает с лавочки и торопливо уходит...

XVIII.

Захар

Петрович был именинник, поэтому вечером в квартире Рябчиковых собрались званные гости: квартиранты, соседи и родственники. Не были забыты, конечно, и Промотовы, которых убедительно просили прийти вечером "на чашку чая". Для Промотовых это приглашение было хуже острого ножа, но отказаться было неудобно: это обидело бы Глафиру

Ивановну до глубины души, чего вовсе не хотелось делать Промотовым.

– - Пойдем, Владимир!
– - печально сказала Зинаида Петровна.

– - Пойдем. Ничего не поделаешь...

И часов в девять вечера Промотовы, повесив головы, отправились в гости.

– - A-а! наконец-то! Поздненько изволили пожаловать, -- встретил их именинник...

– - А я уж думала, что не придете, -- укоризненно добавила Глафира Ивановна.

– - Задержала газета... Извините уж, -- промычал Владимир Николаевич.

Глафира Ивановна пошла распорядиться насчет самовара, который надо было подогреть уже в четвертый раз.

– - Никогда не соберутся сразу... Десять раз подогревай самовар, десять раз садись с ними за стол и пей чай!
– - ворчала она, направляясь к кухне.

– - Подогревай самовар!

– - Опять самовар?

– - Ну, да! Не слышишь?..

Кухарка не то закряхтела, не то зашептала что-то...

В зале, за двумя ломберными столами, играли в карты: толстяк уездный исправник, Петр Трофимович Казаков; сосед домовладелец и хозяин гостиницы "Россия", купец Иван Парфенович Перетычкин; отец Герасим, знакомый нам член правления общества "Мизернкордия", и супруги Рябчиковы -- за одним столом, а за другим: секретарь акцизного управления Фома Лукич и квартирант из мезонина, мелкий акцизный чиновник Петров, оба с супругами. Один стол винтил, за другим, где сидел Перетычкин, играли в преферансик с подсидкой, потому что этот Перетычкин в винт не играл и не желал учиться:

– - Старовер я... Уважьте уж; в преферансик с подсидочкой!..

Остальные гости сидели группами, пощелкивая орешки и посасывая конфекты. Кавалеры старались занимать дам, хотя в этом отношении больше всех преуспевал Петр Трофимович, который умел совмещать карты с приятными разговорами.

Зажиревший, на коротеньких ножках, с благонадежным брюшком, с диким выражением глаз на выкате и с румянцем на носу, Петр Трофимович уже одним видом своим возбуждал в дамах судорожный хохот до слез. И, странное дело, этот добродушнейший толстяк и балагур в обществе, при исполнении своих служебных обязанностей, как говорили, наводил трепет на своих подчиненных; капитан армии в отставке, с сохранившимися в неприкосновенности традициями дисциплины и беспрекословного повиновения, Петр Трофимович держался своеобразной тактики в сфере служебных отношений: он глушил подчиненного на первых же порах объяснений зверским криком и злобным взором, словно видел пред собою врага, а не сотрудника... Трудно этому поверить, но рассказывают, что однажды урядник так растерялся от подобного натиска, что забыл, какого он участка...

Теперь Петр Трофимович не напоминал ничего подобного. Дамское общество, состоявшее из хохотуньи попадьи, жены отца Герасима, супруги Петра Трофимовича, высокой плоскодонной дамы Марьи Петровны, из сестры Перетычкина и еще двух-трех особ, покатывалось со смеху от замечаний и шуток Петра Трофимовича. Правда, некоторые из этих шуток заставляли попадью вспыхивать ярким румянцем, сестру Перетычкина -- фыркать, а Марью Петровну замечать мужу: "перестаньте, Петр Трофимович! Это уж слишком!" -- но Петр Трофимович не унимался, считая все это доказательством успеха в смысле занятия дам приятными разговорами... Только отцу Герасиму было не до дам и не до смеха: он проигрывал, часто вздыхал, завистливо посматривал на запись соседа и нехотя ставил себе "курицы".