Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Какъ это одна? улыбнулась Олимпіада Платоновна, поднимая глаза съ вышивки, и взглянувъ на племянницу. — И тамъ люди живутъ. Да кром того я ду съ дтьми, гувернантка детъ съ нами, учитель…

— Но общество? Какое же можетъ быть общество въ деревн? волновалась барышня. — Не мужиковъ же приглашать къ себ. А въ деревн все мужики и бабы. И ни театровъ, ни баловъ, ничего, ничего нтъ! Нтъ, ma tante, я просто боюсь за васъ, я знаю, что вы приносите эту жертву для этихъ бдныхъ дтей, но…

Олимпіада Платоновна раздражилась и отложила въ сторону работу.

— Что это ты, мать моя, грубо перебила она племянницу, — наивничаешь! Жертвы я приношу, что на старости лтъ съ глухими ушами въ оперу не стану здить да съ хромыми ногами танцовать

не буду! Выдумала тоже.

Мари Хрюмина немного обидлась.

— Я очень хорошо знаю, что вы такъ добры, что никогда не сознаетесь въ томъ, что приносите кому нибудь жертвы, замтила она со вздохомъ. — Но я думаю, вс очень хорошо понимаютъ, какъ тяжело вамъ жить вдали отъ общества, когда вы такъ интересуетесь всмъ, и жизнью, и политикой, и литературой.

Олимпіада Платоновна хотла что то возразить, но наивная племянница, какъ мотылекъ, перепорхнула съ своего стула къ ея креслу и схватила ея руку, присвъ около нея.

— А меня, тёточка, ma petite tante, вамъ не жаль? защебетала она, поднося широкую, морщинистую руку тетки къ своимъ увядающимъ губамъ. — У кого теперь будетъ веселиться Мари? Съ кмъ подетъ въ оперу, во французскій театръ? У кого потанцуетъ на балу? А?

Выцвтающіе, но все еще бгающіе глазки старющейся двы грустно и нжно заглядывали въ лицо старухи-тетки.

— Да, я знаю, что теб не весело будетъ безъ меня, проговорила Олимпіада Платоновна довольно ласково. — Но что длать, Мари: нужно думать прежде всего о тхъ, чья жизнь еще впереди, кто только еще начинаетъ жить. Дтей бросить, оставить на произволъ судьбы нельзя; здсь воспитывать ихъ — значитъ, подвергать опасности ихъ хилое здоровье и только на половину заниматься ими. Ну, вотъ и надо хать. Видишь, какой онъ у меня блдненькій!

Олимпіада Платонова ласково, коснулась рукой до головки стоявшаго около нея Евгенія.

— У-у! гадкій, гадкій! Тётю у меня отнимаетъ! дтски шаловливымъ тономъ произнесла Мари Хрюмина, надувая губки и грозя сухимъ пальчикомъ мальчугану.

Въ этомъ шутливо ласковомъ восклицаніи слышалось только напускное наивничанье, но этимъ шутливымъ тономъ прикрывалась самая искренняя ненависть къ этому ребенку. Ради этого ребенка передъ Мари Хрюминой открывался рядъ невеселыхъ дней. Передъ ней проносилась печальная картина этого будущаго: цлый рядъ скучныхъ и однообразныхъ дней въ казенной комнат вдовьяго дома у старой, обнищавшей, всми забытой матери; праздное скитанье изъ угла въ уголъ въ этой комнат или въ точно такихъ же комнатахъ другихъ вдовъ да въ длинныхъ, мертвенно тихихъ коридорахъ; скучное чтеніе старыхъ французскихъ романовъ и такія же скучныя сплетни на французскомъ язык съ престарлыми вдовами и двицами. Мари Хрюмина называла вдовій домъ «нашимъ звринцемъ,» «нашей кунсткамерой;» она такъ комично умла изображать эти «восковыя фигуры», этихъ «мумій»; она такъ шутливо и остроумно разсказывала о ихъ «чудачествахъ», о ихъ понятіяхъ, о ихъ чопорности; она такъ дко злословила про нихъ. И вотъ теперь ей придется жить снова безвыходно съ ними и только съ ними! Скука и скука — вотъ все, что ждало увядающую двушку впереди. И никакихъ надеждъ, никакихъ грезъ про свтлое будущее не могло возникнуть у нея въ голов въ этой богадленской обстановк, среди этихъ забытыхъ, медленно доцвтающихъ, странныхъ и смшныхъ женщинъ. Хоть бы любовный романъ какой нибудь завязался, хоть бы обожатель нашелся, если ужъ нтъ надежды найдти мужа! Пусть онъ будетъ не гвардеецъ, даже вовсе не военный, а такъ какой нибудь докторъ, учитель, студентъ, наконецъ, — боже мой, не все-ли ей равно, только-бы ожить хоть на время, испытать это неизвданное счастье любви, уловить этотъ призракъ, манившій ее такъ долго, лишавшій ее такъ часто сна. Но нтъ, тамъ, въ этомъ вдовьемъ дом, въ этой казенной комнат у матери, въ этомъ забытомъ молодыми мужчинами мір, нечего и ждать интересныхъ встрчъ, нечего и мечтать о таинственныхъ свиданіяхъ съ шопотомъ клятвъ и увреній. Здсь, у тетки Олимпіады

Платоновны, все же билось и замирало ея сердце при появленіи блестящихъ постителей старухи, при выздахъ со старухою на вечера и въ театры. Прошлою зимою начиналось даже что то такое, что походило на прологъ романа, что давало надежду на возможность продолжать этотъ романъ въ будущую зиму. Все это такъ живо, такъ образно представилось старющейся дв, что когда Олимпіада Платоновна поднялась съ мста и вышла изъ кабинета, у Мари Хрюминой потекли изъ глазъ слезы. Она смотрла такъ жалко, такъ подавленно, что ея видъ тронулъ мальчугана. Онъ тихо и робко приблизился къ ней и ласковымъ голосомъ спросилъ ее:

— Вамъ, ch`ere cousine, очень жаль, что ma tante узжаетъ?

Эти слова точно обожгли ее.

— Поди прочь, поди прочь, скверный, скверный мальчишка! вскрикнула она, пробужденная отъ тяжелыхъ грезъ его вопросомъ. — Это изъ за тебя все, изъ за тебя! Ради тебя ma tante всхъ насъ разлюбила, никого не хочетъ знать, узжаетъ! Ты, только ты для нея все! О, противный, противный! Посмотримъ, чмъ то ты ей отплатишь за все! Мы ее любили, мы заботились о ней, а ты… Что въ теб, что она только о теб и думаетъ? Что?

Взволнованная, забывшая все на свт, кром своего печальнаго будущаго, двушка схватила Евгенія за плечи и съ силою потрясла ихъ. Потомъ съ какимъ то презрніемъ она оттолкнула его и разрыдалась неудержимымъ плачемъ. Мальчикъ, испуганно опустивъ головку, какъ преступникъ, уличенный въ преступленіи, стоялъ весь блдный и смущенный. Онъ не зналъ, какъ утшить ее; онъ не зналъ, какъ оправдать себя, а главное, онъ не зналъ, въ чемъ оправдывать себя.

Эта сцена глубоко запала ему въ память. Но этой сценой не ограничилось дло.

Въ комнат Софьи во время медленныхъ приготовленій къ отъзду происходило то же нчто въ род похоронныхъ причитаній. Особенно убивалась одна родственница Софьи «изъ благородныхъ» — дочь какого-то выслужившагося писаря и вдова какого то офицера изъ гарнизонныхъ, Ольга Матвевна Перцова. Это дважды благородное созданье считало самымъ неблагороднымъ въ жизни работу и потому жила буквально на счетъ своей тетушки Софьи и на счетъ своей «крестной» Олимпіады Платоновны. Она чувствовала, что съ отъздомъ благодтельницъ она лишается всхъ мелкихъ подачекъ и останется съ одною пенсіей, выдаваемой ей ежемсячно Олимпіадой Платоновной. Вслдствіе этого она не могла не волноваться. Эти волненія высказывались ею въ комнат Софьи довольно рзко и желчно:

— Просто дивиться надо, жаловалась она Софь,- какъ это ршилась Олимпіада Платоновна взять на себя такую обузу. Не подъ лта ей ужь съ дтьми возиться, тоже и покой нуженъ на старости лтъ. Тоже хороши и родители: подкинули дтей и знать ихъ не хотятъ, точно такъ и слдуетъ. И что еще изъ дтей выйдетъ. Тоже добра нечего ждать отъ дтей такихъ родителей, можетъ быть, изъ за нихъ кулаками слезы отирать благодтельниц нашей придется.

Софья упорно молчала, перебирая вещи въ шкапу и приготовляясь къ укладк ихъ въ дорожные ящики.

— Да ужь добра то трудно ждать, продолжала пророчествовать «благородная дама.» — Слава Богу, всю семью Владиміра Аркадьевича знаемъ. Хорошъ былъ и покойный Аркадій Дмитріевичъ да и супруга его, покойная Антонида Платоновна, не мало сумасбродничала. Тоже мн еще матушка покойница разсказывала, какъ Аркадій Дмитріевичъ по заграницамъ то имнія въ трубу выпускалъ, а Антонида Платоновна въ Петербург да въ Москв амуры заводила съ кмъ ни попало, да куролесила. Только наша благодтельница и уродилась не въ свою семью, а то вс какъ есть до одного куролесили да самодурствовали. Не даромъ и обнищали хуже насъ гршныхъ. Одинъ князь Алексй Платоновичъ при богатств остался да и то только потому, что княгиня Марья Всеволодовна его въ рукахъ держитъ да своего имнія изъ рукъ не выпускаетъ. А пословица не даромъ говоритъ, что яблочко не далеко укатится отъ яблони; тоже посмотримъ, что изъ этихъ то дтокъ выйдетъ, въ родню, можетъ быть, пойдутъ…