Чужой среди своих 3
Шрифт:
— Возьми! — не раздумывая, протягиваю ему свою зубную щётку, — Понимаю, что не гигиенично, но лучше уж так…
Пока отец, а затем и мама, чистили зубы, я ждал их в коридоре, подпирая стену. В голове всякая ерунда — от дурных шуточек про то, что в СССР на троих не только пьют, до тревожных мыслей о том, что нас могут не выпустить, завернуть назад даже в аэропорту…
… и от этих мыслей меня штормило так, что ещё чуть-чуть, ещё немного, и будут панические атаки во всей красе. Ситуация, она и так-то нервная, а тут ещё и подростковый организм, с его сверхспособностью
Пока мы умывались, в здании суда начали появляться первые ласточки. Зевающие, с портфелями и дамскими сумочками, старые и молодые, все они несли на себе невидимый, но зримый штемпель ГОСТа советской судебной системы.
Ещё нет семи утра, но уже есть какая-то работа, и, очевидно, нужно подготовить какие-то материалы или отчёты, срочно, вот прямо вчера, напечатать и оформить. На нас они смотрят с любопытством и…
… завистью?
Ещё раз мельком, краешком глаз, оглядываюсь на молодую совсем девчонку, споткнувшуюся при виде нас. Ну да, аж губа прикушена, и в глазах — влажные отпечатки видов Парижа или Нью-Йорка с открыток, а может быть, и карикатур о Западе — таком, каким его видит советский народ через призму прессы. Он, Запад, даже через кривое зеркало карикатур выглядит достаточно привлекательно, да и советские граждане, привыкшие читать между строк и понимать не сказанное, видят больше, чем хотелось бы кремлёвским старцам.
Скорее всего, она комсомолка или даже кандидат в члены Партии — для советского чиновника, тем более, работающего в такой серьёзной организации, это практически обязательная компонента, но она совсем ещё молодая, и карьера тот ли будет…
… то ли, вернее всего — нет!
А хочется всего и сразу, и не потом, а здесь и сейчас, пока молодая!
Это у Старших Товарищей доступ к Кормушке, спецпайки, спецснатории и спецжизнь — такая, что многие уже и не ориентируются ни в ценах, ни в собственно жизни!
Попробуй, отправь в эмиграцию заслуженных товарищей, с которыми мы общались вчера! Руками и ногами… да что там, зубами в пограничный столб вцепятся!
Пусть даже гарантированны будут условия жизни не хуже, чем в Союзе, не уедут!
Здесь, в СССР, они на головокружительной олимпийской высоте и могут позволить себе то, о чём простые советские граждане и не мечтают. Заграничные шмотки, заграничные фильмы, заграничная музыка…
Небожители. Олимпийцы. Не такие как все… не простые смертные.
А на Западе, о, ужас, они потеряют Статус!
Потеряют возможность цедить слова о закрытом показе французского фильма, небрежно облокачиваться о стойку бара локтем, обтянутом джинсой, наработанные годами и поколениями связи…
… они станут — как все!
— Чёрт те что устроили перед зданием суда, — слышу краем уха, от прошедшего мимо очень полного, относительно молодого, но слишком уж консервативного, скорее даже — старорежимного служащего, — так что, товарищ лейтенант, выйдете
… и я, не веря сам себе, не веря своим ушам, услышал голос Леры — голос, который нельзя спутать с каким-то другим. С каждой секундой, с каждым новым словом, он делался всё громче и громче.
' — Отпусти народ мой', — пела Лера на английском, и тоном, бэк-вокалом, шли голоса тех, кого я теперь с полной на то уверенностью могу назвать друзьями. Настоящими.
Было это, наверное, недолго…
… во всяком случае, нам не дали слушать, заторопив, подпихивая в спины, в привычное уже помещение, а Лере — петь, потому что туда, со зверским выражением лица наперевес, заторопился лейтенант.
— Ici, ils dansent et tout ira bien[iv], — вспомнилось мне почерпнутое у Новодворской, и хотя милиционер очень вряд ли понял меня, но некий дух Свободы он, очевидно, ощутил, так что толчок в спину оказался чрезмерно жёстким.
— Граждане… — начал было мужчина официального вида, зашедший к нам с папкой в руках.
— Хотя какие вы теперь граждане, — перебил он сам себя, сморщившись так, будто под носом ему помазали дерьмом, но, на мой взгляд, явно переигрывая в своём отвращении, — В общем…
— … согласно постановлению…
События начали разворачиваться стремительно, будто их, и всех нас, и само время, засунули в некую метафизическую стиральную машину и включили на тысячу оборотов. Судя по всему, кто-то там, из престарелых олимпийцев, решил переиграть ситуацию, максимально её ускорив.
Вероятнее всего, кто-то из Членов сказал фразу про «Пинком под зад», усилив её решительным взмахом старческой руки, и подчинённые, знающие своего шефа лучше Конституции СССР, приняли эти слова к исполнению, и события пошли по ускоренному протоколу.
— Да… — ерунда, — отмахнулся спешно подъехавший адвокат на вопросы, скривив лицо, — аппаратные игры! Объяснять и так-то долго, а если вы не в теме, то и с объяснениями не поймёте.
— Вот же ж незадача, — внезапно расстроился он, — забыл! С вечера вам бутерброды приготовил, но с утра на телефон сколько звонков было, что совсем из головы вылетело!
— Ерунда, — скупо усмехнулся отец, и мы с мамой, переглянувшись, молча согласились с ним. Какая, к чёрту, еда… у меня от волнения желудок к горлу подкатывает, у мамы, судя по её виду с зеленцой, ситуация аналогичная.
Развивать тему мы не стали, сосредоточившись на документах и последних инструкциях.
Сопровождающие нас советские чиновники, число которых перевалило за третий десяток, активно этому мешают, требую что-то, наседая и всячески набирая очки в глаза товарищей и конкурентов.
— Послушайте…
… но слушать не надо — это, как я уже сказал, не для нас и не в нашу пользу.
— Я требую немедленно! — шумит одутловатый, одышливый чиновник в костюме из спецраспределителя, и я с трудом, да то и случайно, понимаю — он хочет, чтобы перед отъездом мы подписали что-то, осуждающее не то сионизм вообще, не то отдельных сионистов.