Цифраторий
Шрифт:
— Но каким образом кавены вышли на тебя? Как узнали, что ты ликвидировал Джессику?
— Это совсем просто. И Шварц, и Гагарин, который, очевидно, и отправил Анну под купол, были найдены не только с кленовым листом на теле, но и со следами насильственной смерти. Их пытали перед смертью. Видимо, Гагарин или кто-то еще, кто был замешан в этой авантюре, сболтнул мое имя. Учитывая размах предприятия, найти инфу обо мне. П-фф.
— А ты кого пытал, чтобы узнать об Анне?
Илон стыдливо отвел глаза, уткнувшись взглядом в плавающий, выкрашенный под зебру квадрат внутри квадрата.
— Илон? Не делай
— Врать, — закончил он с грустной ухмылкой и спросил тихо, почти шепотом, словно боялся, что его слова сотрут ее голограмму. — Ты любила своего отца?
— Строго говоря, у меня его не было. А мама мне никогда о нем не рассказывала. Даже тех сказочных историй, которые обычно рассказывают в таких случаях.
Илон воспрянул духом. Но тут Мэй сказала:
— А Скар… Он — мой отчим.
Маятник качнулся в другую сторону, и у Илона все обмерло внутри.
— Если это важно, относился ко мне, как к своему ребенку. Ты же видел фотографии. Моего дома, моей матери, моего отчима.
Илон кивнул. До этого момента у него все еще тлела надежда, что последнее слово старого кавена — всего лишь предсмертный бред. Но теперь… Он едва не взвыл от захлестнувших его эмоций.
— Но почему ты спрашиваешь?
Мэй пыталась заглянуть ему в глаза, но Илон старательно укорачивался от ее настырного взора.
— Я, наверное, пойду, — промямлил он под нос.
— Стой! Даже не шевелись!
Вопреки предостережениям, Илон поднялся и все-таки нарвался на ее взгляд, проваливаясь в два черных омута. Проекция Мэй колыхнулась, словно отражение на воде от легкого дуновения. Она поняла его без слов.
— Нет. Он бы…
— Была ночь. Было темно.
Словно спасаясь от пожара, Илон рванулся к двери, и, несмотря на громкие окрики, выскочил в коридор. Сердце бешено колотилось, в горле стоял сухой ком, в ушах эхом гулял настойчивый голос Мэй: «Илон, это еще…», а на душе было так мерзко, что хотелось вырвать ноющее сердце из груди.
Он так и не сказал ей. Не смог сказать…
Сара не любила бывать в цифратории. Не потому, что ее полномочия тут иссякали. Это как раз ей очень нравилось, хоть где-то ее голубая форма не заставляла в страхе шарахаться всех встречных и поперечных. А потому, что такая вот бледная башня, выросшая посреди Лост Арка, навевала воспоминания о приюте, где она прожила свою первую жизнь — мучительно долгую, почти безрадостную и чересчур аскетичную для маленькой девочки. Чеканные и сухие указания, неприветливые лица, идеально белые и вылизанные стены, стерильные коридоры и необжитые комнатушки, похожие на больничные палаты. Все было в точности так, как в приюте. А еще ее безумно раздражала местная и обязательная сменная одежда — какая-то постыдно-тонкая простынка, с трудом прикрывающая срам.
Увы, в силу профессии ей приходилось посещать цифраторий чаще, чем собственного парикмахера. Однако, несмотря на все «против», она всегда отдавала дань уважение великому человеку, придумавшему оттиск. И не представляла, как прежде работали
В цифратории ее уже знали, а она могла с закрытыми глазами отыскать комнату для свиданий. Когда посетители отсутствовали, ей даже не указывали, что и где делать. Ангелы просто лениво вели ее бесконечными коридорами, беззвучно покачивая золотыми нимбами. Но сегодня с ней рядом волочился еще один гость: красноволосая изможденная женщина невысокого роста с бледным и худым лицом. Поэтому постоянно звучали скупые ангельские приказы: «Следуйте за мной», «Пройдите», «Ожидайте».
В коридоре она пересеклась с невысоким взволнованным мужчиной. Незнакомец так неприкрыто и странно таращился на нее, что ей пришлось проверить простынку на своем теле. От легкого возбуждения немного торчали соски, но фирменная рубашонка цифратория оставалась в целости и сохранности. Нигде не завернулась, не зияла дырами или прорехами.
Возможно, она его когда-то задерживала, — подумала Сара, когда лифт потащил ее вверх.
Она никогда не понимала, как и кто подбирает фон в комнате для свиданий: закат на золотисто-песчаном пляже, восход солнца над волнистым полем ржи, глубокий нетронутый снег, убегающий к высоким горам, пологий травянистый берег у зеркального озера или шумный водопад посреди осеннего леса. Ей думалось, что за годы работы она повидала их все. Но сегодня в комнате ее неожиданно встретили шаловливые смайлики — катались по воздуху и стенам желтыми колобками, прыгали мячиками, отскакивая от пола, дразнились, кривлялись, рыдали, разбрасывая крупные капли слез, и, конечно, безудержно гоготали.
Появившийся Гарри, всегда сосредоточенный, всегда внимательный и всегда как будто немножко сердитый из-за густых бровей и глубоких каналов морщин на лбу, выглядел среди них совершенно нелепо, как… гордый монумент из темного мрамора, засыпанный мандаринами. Одетый строго и во все черное, словно закутанный в густую тень, он тут же избавился от шумных озорных шариков и утопил комнату в сумерках. Над головой Сары распахнулось звездное небо с мерцающей долькой месяца, а у ног затрещал уютный костерок, постреливая искорками.
— Здравствуй, Сара, — сказал Гарри спокойно, без удивления, будто видел свою воспитанницу каждый день.
Сара тихонько вздохнула. Звуки его голоса тронули струнки застоялых воспоминаний, словно мелкий еж шевельнулся в груди. Стыдно признаться, но она все еще немного, самую малость побаивалась своего требовательного и порой жесткого воспитателя.
— Здравствуй, Гарри.
— Я знал, что ты когда-нибудь придешь. Вот так внезапно, спустя много-много лет.
Он смотрел на костер, на мерное колыхание язычков рыжеватого пламени.
— Да неужели?
Холодок давно выветрился, и она могла позволить себе дерзить и возмущаться, сколько угодно. Чувства набросились на нее всей стаей, заставляя вскипать кровь от обиды и раздражения. От всего на свете.
— Ты всегда была самой умной среди моих воспитанниц. И я предвидел твое появление. Особенно после того, как тебя приняли в чистый корпус.
Гарри казался несокрушимой скалой — скалой, к которой злые ветра пригнали хрупкую снежинку по имени Сара. Дунь — и растает.