Цвет мира — серый
Шрифт:
— Выгляни в окно, — посоветовал Ланс. — Старых времен больше нет. Там ты увидишь новые времена.
— Любишь ты разговаривать загадками, дружище Ланселот, — заметил Густав. Очевидно, это был не первый такой разговор. — Должен сказать, что ты мне нравишься гораздо больше, когда изображаешь покойника в своем углу.
Ага, так не у меня одного возникли подобные ассоциации!
— Никаких загадок, — сказал Ланс. — Дырявый ботинок, гипотетически выигранный мной в прошлом споре, я готов поставить на то, что отныне и до самого конца существования свободного королевства Каринтия судья больше ни
— Чушь несешь, — фыркнул Густав.
— Нет, — сказал я. — Он говорит о войне, не так ли?
— Именно, — сказал Ланс. — Великая Империя этого вашего Гарриса накатывает на Каринтию, как девятый вал на пологий берег, и я не вижу никаких предпосылок к тому, чтобы Каринтия выстояла под натиском Черного Урагана. Ну, то есть вообще никаких. Сейчас мы имеем дело с тем случаем, когда размер очень даже имеет значение, а на стороне Гарриса довольно значительное численное преимущество. Не говоря уже о стратегических и прочих талантах, которые, при таком раскладе, ему не очень-то и нужны. Полагаю, через сутки после того, как передовой отряд Империи будет замечен на подступах к королевству, оно перестанет быть свободным и станет частью Империи. Маленькой такой частью большой такой Империи.
— Ты сейчас говоришь, как имперский шпион и провокатор, — заметил Густав.
— Зачем бы имперскому шпиону вообще понадобилось с вами разговаривать? — поинтересовался Ланс. — Я говорю, как здравомыслящий человек, которых и раньше было немного, а теперь осталось и того меньше.
— Только непонятно, почему же мы не попадем на каторгу, — сказал я. — Вряд ли Империя освободит заключенных после того, как захватит королевство. Или Гаррису рудники не нужны?
— Рудники нужны всем, юноша, — назидательно сказал Ланс. — Рудники — это часть экономического фундамента, на котором стоит государство. Но мы на них не попадем, потому что через те же сутки после обнаружения у границ передового отряда имперских войн мы будем мертвы.
Густав поперхнулся остатками похлебки. У меня настроение тоже не улучшилось. Рудники, какие бы страшные истории про них ни рассказывали, все-таки казались мне более предпочтительными, нежели смерть. С рудников можно было сбежать.
Сбежать же из страны мертвых крайне затруднительно. Пока еще этого никому не удавалось сделать.
Мне в очередной раз пришло в голову, что Гаррис просто поглумился, когда отпустил меня и подарил мне целый год жизни. Он знал, что у меня нет ни единого шанса.
— И что же нас прикончит? — поинтересовался Густав.
— Империя и прикончит.
— Разве конокрадство и бродяжничество по имперским законам караются смертной казнью? — спросил я.
— Полагаю, они не будут особо разборчивы, учитывая обстоятельства, — сказал Ланс. — Я бы на их месте уж точно разбираться не стал.
— То есть они просто ворвутся в тюрьму и убьют всех заключенных? — спросил я. В эту версию мне верилось слабо: Гаррис был психопатом, но не до такой же степени. Да и о прецедентах в уже покорившихся ему странах я никогда не слышал.
— В тюрьму? — изумился Ланс. — При
Густав прав.
Когда Ланс притворяется трупом, ему явно удается производить более приятное впечатление.
— Бродяги — это самая уязвимая часть населения, — сообщил Ланс. — Это такой закон жизни, ребята. Чем ниже твоя позиция в социальной пирамиде, тем большее число факторов влияют на твою жизнь. Скажем, в неурожайный год дворянин лишь пожалуется на то, что его ежедневный рацион оскудел на несколько блюд, в то время как крестьянина этот неурожайный год может прикончить. Бродягу же может прикончить вообще все что угодно, включая внезапно начавшийся дождь, которого он не ожидал.
— А это сейчас вообще к чему? — спросил я. — То есть это все очень познавательно, конечно, и я готов признать справедливость твоих слов, но каким образом бродяги, умирающие под неожиданным дождем, связаны с нами и Империей, которая нас прикончит? Если же это какая-то метафора, то ее суть от меня ускользает.
— Это я просто издалека захожу, — объяснил Ланс. — У меня сейчас такое настроение, когда хочется поговорить. Опять же новое лицо в этой камере не каждый день увидишь.
— Его приступы разговорчивости никак не связаны с новыми лицами, — сообщил мне Густав. — Он может неделями молчать, а потом так же неделями нести всякую чушь без умолку.
Ланс поднялся со своего тюфяка и прошелся по камере до окна и обратно. Сквозь прорехи в одежде мне удалось рассмотреть тело, покрытое густой сетью шрамов. Конечно, детальному осмотру немного мешали законы приличия и слой грязи, покрывавший тело бродяги, но несколько шрамов мне все-таки удалось классифицировать. Это были следы от удара мечом. Или, скорее всего, несколькими мечами. Версия о том, что парень служил, как минимум, оруженосцем у благородного рыцаря, показалась мне еще более убедительной. Этот человек знал о войне не понаслышке.
— Бродяга должен много чего знать, — сказал Ланс. — Чем больше он знает, тем больше у него шансов на выживание. Разумеется, я сейчас говорю о настоящих бродягах, а не о городских сумасшедших, побирающихся на улицах или роющихся но помойкам.
Раньше я никогда не слышал о классификации бродяг и даже представить не мог, что в их обществе может существовать какая-то иерархия. Ну то есть бездомный — он ведь и есть бездомный, верно? Грязный, вонючий, голодный, шарахающийся от патрулей и не ожидающей от жизни ничего хорошего. Мне ли не знать, если я сам стал таким?
— Настоящий бродяга должен знать, какие законы действуют на территории того или иного государства, иметь представление о местном климате, дабы вышеупомянутый дождь не застал его врасплох и не привел бы к воспалению легких. Бродяга должен знать, насколько безопасны дороги, какая банда контролирует вот эту улицу и можно ли постучать в заднюю дверь соседнего трактира, чтоб ему вынесли немного еды. Не говоря уже о других, более насущных вещах. По степени информированности бродяги зачастую могут дать фору иному шпиону, потому многие шпионы обряжаются в бродяг. Ну и еще потому, что многие люди смотрят на бродяг как на пустое место, что позволяет шпионам проникнуть туда, куда невозможно попасть под личиной монаха или ремесленника.