Цвет надежды
Шрифт:
— Сам он бесполезен. Ладно, шучу. Но он не имеет права говорить подобное.
— Рем, я сижу здесь как последний трус.
— Сириус, так считаешь только ты. Все остальные понимают, что ты не можешь рисковать собой. Ты нам нужен.
— Для чего, Рем?!
— Ладно. Я не буду с тобой препираться. Это бессмысленно.
— Ремус, помоги мне, пожалуйста! — Молли заглянула в библиотеку.
— Иду! Так что с адресом? — Ремус остановился в дверях.
Сириус медленно обернулся. Улыбки как не бывало.
— Выброси его.
Ремус Люпин со вздохом прикрыл дверь.
* * *
Сириус подошел к открытому окну. На улице начинал моросить дождик. Сириус высунулся из окна насколько
«Милый Лунатик…»
Прозвище всколыхнуло в душе что-то теплое.
«Милый Лунатик, как ты не понимаешь, я бы отдал все, что у меня есть, за возможность написать, встретиться, коснуться. Но всего, что у меня есть, — мало».
Она — словно ангел. Бестелесный ангел, живший в душе все эти годы, укрывавший прозрачными крыльями и согревавший в холодных стенах. Из памяти стерлись ее черты, осталось лишь тепло где-то внутри от мысли о ней.
Она искала… Она его искала. Мерлин! За что? Неужели она еще на что-то надеялась? Ведь не игрой же были все эти попытки, тем более под страхом скомпрометировать семью. Искала и хотела найти. Интересно, ей приходило в голову, что, найдя его, она сломает свою жизнь, точно карточный домик. Что их могло ожидать? Ночь, украденная у времени? Когда-то это уже было. И закончилось не очень хорошо. Теперь ставки возросли. С этой новой жизнью уже нельзя так беспечно играть ва-банк. К чему бы все это привело?
Может, это и к лучшему, что он сидит в этих стенах, потому что в своей способности к здравому рассуждению он сомневался. Ведь едва не позабыл все на свете в тот жаркий летний день в Косом переулке.
В первый момент он не увидел — почувствовал. И не обостренным собачьим обонянием, нет. Скорее чем-то человеческим внутри. Внезапно стало тепло, потом жарко. Как в далеком детстве, когда кто-то из них что-то загадывал, а другой должен был угадать. И вот это «холодно — теплее — еще теплее — горячо» обожгло его в тот день. Черный пес застыл неподалеку от входа в кафе. Стеклянные двери распахнулись — и шерсть на загривке встала дыбом. На пороге появился ненавистный Северус Снейп, излучающий волны раздражения за милю, незнакомая женщина, сияющая улыбкой, и… она. И обостренное обоняние стало ловить запахи, а слух вырывать из какофонии звуков ее дыхание, смех.
Сириус не мог потом сказать, изменилась ли она за эти годы. После побега он собирал газеты, в некоторых из них были колдографии Нарциссы Малфой. Красивая, неживая, далекая. Он бы сказал, что женщина изменилась до неузнаваемости, но в тот день все встало на свои места. Стала старше, сменила духи, наряды стали более сдержанны и изысканы, чем прежде, и… все. На этом изменения заканчивались. Все тот же смех, звенящий колокольчиком, когда вторая женщина что-то сказала Снейпу, а тот рассерженно отмахнулся, все та же порывистость, когда она перехватила ненавистного слизеринца за локоть и что-то сказала, а тот посмел стряхнуть ее руку.
И вся эта мозаика из жестов и звуков, запахов и тепла сложилась в образ, спасавший его все годы в холодных стенах тюрьмы. Двенадцать лет. Восемь шагов вперед. Ее улыбка. Поворот. Еще шесть шагов. Ее смех. Поворот. Остановиться, почувствовав приближение дементоров, спрятать тепло поглубже, чтобы ни одна из этих тварей не смела прикасаться своим смрадным дыханием к ее образу. Восемь шагов. Поворот…
В тот далекий солнечный день Сириус понял, что все, что у него осталось — ее образ. Светлый, незапятнанный и далекий. И шальная мысль — проследить во что бы то ни стало, увидеть, поговорить — была отброшена, как часть прогрессирующего безумия. Где он и где она? И все что осталось от той встречи, длившейся пару минут, пока она и незнакомая женщина не сели в экипаж с буквой «М» на дверце, — тепло, горечь и еще ненависть к человеку, оставшемуся на тротуаре. Кто мог предположить много лет назад, что тщедушный, всеми нелюбимый слизеринец — предмет вечных насмешек и издевательств — будет подавать ей руку, помогая сесть в карету, будет иметь наглость отмахиваться от ее слов и быть поводом для ее
Разжать руки и отдаться свободному полету. Пусть на несколько секунд, но почувствовать ветер у щеки и вырваться наконец из Азкабана собственной души. Восемь шагов. Поворот. Еще шесть. Поворот.
* * *
Жизнь — странная штука. Когда все уже кажется налаженным и понятным, простым и каким-то устоявшимся, одна встреча — и все летит в тартарары.
Столько лет убеждать себя, уговаривать, успеть увериться в собственной непробиваемости, неспособности поддаться мирским страстям для того, чтобы все старания пошли прахом после одной короткой встречи: напряженного разговора ни о чем, его опрометчивого признания и ее взгляда.
Как все оказалось просто и сложно.
Мир снова стал с ног на голову. Люциус вновь почувствовал себя мальчишкой, способным страдать, переживать, одним словом, жить. Он не мог смотреть на прежних любовниц, не мог посещать опостылевшие приемы и лениво участвовать в светских беседах.
Он написал за этот год больше сотни писем — все одному адресату. Первые десять или двадцать штук остались без ответа. С одной стороны отчаяние, с другой — подзабытая радость оттого, что можно спуститься в фехтовальный зал и до изнеможения метать кинжалы в старую мишень, перебирая в голове все, что хочется сделать с теми, кто заменил его в ее жизни. Или же вздрагивать, завидев сову, а потом чувствовать, как сердце разочарованно сжимается. Это — жизнь. Настоящая. Та, которую он отринул более десяти лет назад, та, что казалась невозвратимой и далекой. Но сердце помнило. Сердце, оказывается, только и ожидало мимолетного взгляда или негромкого голоса. Ее голоса.
Появился смысл жизни, появилась необходимость выжить. Раньше он жил лишь для того, чтобы просто жить. Как данность — все так делают. Теперь же у него появилась цель и возможность доказать себе, что не все потеряно. Вернулась надежда, вспыхнувшая в ее глазах. Ее слова и его «я люблю тебя».
Все эти годы он жил так, как ему предписывали, сначала отец, потом Лорд, потом нормы поведения и шлейф старых деяний. После был непонятный момент свободы — отрезок, когда над ним не довлел конкретный человек, лишь собственные грехи и собственный путь. Отрезок в двенадцать лет, что пролетели в никчемных попытках оправдаться, обелить себя, сохранить доброе имя. Он и не заметил этих лет. Потом было возвращение Лорда. Потрясение, обреченность, облегчение от того, что Лорд простил, и наказания не последовало. Было… Мерлин! Сколько же всего было. Ненастоящего, ненужного. Было представление Лорду Драко и неприятный холодок по спине: вдруг не понравится? Тогда ответственность на нем, на Люциусе.
Он особенно боялся этого момента. Но Драко отвечал вежливо и по делу.
Темный Лорд заметил вскользь: «Ты хорошо воспитал сына, Люциус».
И Люциус Малфой не стал спорить, хотя понимал, что правды в этих словах немного, и он сам не знает, чего можно ожидать от мальчика.
И в этот год — год возрождения Лорда и старых идей, Люциус внезапно осознал, что он уже не увлечен этими людьми, этими словами. Он по-прежнему боялся навлечь на себя гнев Лорда, исполнял поручения, часто вознося хвалы Мерлину за то, что не приходилось делать ничего серьезного. С одной стороны, он понимал, что это временно — затишье перед бурей. Что-то непременно грянет — слишком амбициозен был Лорд Волдеморт, слишком уверен в своих идеях и возможности их воплощения. С другой стороны, отсрочка радовала. Он предавался ей с упоением, стараясь не пропустить ни минуты. Впервые Люциус осознал, что следование идеям Лорда — не есть жизнь. Каждый человек должен в чем-то себя проявить, куда-то применить врожденные способности. Вот и Люциус применял свое чутье и осторожность все эти годы. Делал то, чего от него ждали. Исполнял свой долг, как предписывали родовые законы.