Цветное лето, чёрно-белая зима
Шрифт:
Это было их летнее изысканное удовольствие, почти ритуал – сидеть в темной душной кладовке и смотреть, как на небольших белых прямоугольниках возникает мир, преображённый одним твоим взглядом, направленным вниманием. Мгновение, вырванное из реки времени и отпечатавшееся на бумаге, как древнее ископаемое существо, которое давно исчезло, но сохранило все свои контуры и фактуру в том, что стало через миллионы лет камнем.
Макс не знал точно, что превращает эти простые занятия в священнодействия, – свет красных фонарей в темноте, блики на хромированной стойке увеличителя, знакомые с детства запахи реактивов или звучащие
Это была настоящая жизнь, у которой был запах целлулоида плёнки, химикатов, новой свежераспакованной фотобумаги; был цвет, один-единственный серый, но с таким количеством полутонов в диапазоне от белоснежного до угольно-чёрного, что, казалось, изображения можно попробовать на вкус.
В этой жизни никто никого не принуждал, не пытался воспитать в других добродетелей, которых сам не имел, не нудил о важности скучного; здесь интересное всегда было важным.
Может, поэтому эти простые действия были, как стихи символистов, – постоянно с двойным дном, всегда со скрытым смыслом, который норовил выплеснуться наружу в формах изображений на фотографиях, в клацании затвора, в шуршании готовых снимков.
Тем временем под красным фонарём в кювете с проявителем лист фотобумаги медленно покрывался квадратиками кадров. Лица, костюмы, стол…
Это был контактный отпечаток с плёнок Марика.
– Юбилей отца – пояснил он и переложил пинцетом лист в останавливающую ванну, а потом в фиксаж.
Через пару минут Макс включил белую лампу.
– Ага, есть, – удовлетворённо произнёс Марик, разглядывая в углу листа фото очень милой девушки со светлыми длинными волосами, чуть миндалевидным разрезом глаз и смущённой, словно извиняющейся улыбкой. Она была снята в нескольких позах, на последнем кадре – в обнимку с Мариком. Видно было, что кадр постановочный и что она стесняется.
– Дочка папиного друга… нет племянница, – поправился Марик.
Он сделал полноформатный отпечаток.
– Хороша племянница, – оценил Макс, разглядывая снимок.
– Хороша Маша, – пробормотал Марик, продвигая негатив в рамке.
Макс промолчал. Девицы всегда вились вокруг Марка, но насколько Макс понимал, он никому своё сердце не вверял, а это не произнесённое им продолжение фразы «не наша» было показателем охотничьего азарта.
– Тащи свою плёнку, – прервал его размышления Марик, – уже, наверное, просохла.
Макс принёс негатив и, аккуратно придерживая плёнку за перфорацию, нарезал её кусками по шесть кадров, которые убирал в кармашки из кальки.
Он взял последний фрагмент плёнки, сделал пробный отпечаток, дождался, пока изображение зафиксируется, и включил белый свет.
Это был тот снимок Ирмы, навскидку сделанный им с балкона. Длинный северный день, зелень, дрожащая на ветру, запахи и звуки пробудившейся от сна природы. Они были законсервированы на длинных девять месяцев, но с началом июня их отпустили на свободу: волновать, беспокоить и дразнить. Этой райской
– Старик, это вещь! – нарушил молчание Марик, – чтоб я так снимал!
– Неплохо, – довольно улыбнулся Макс.
– Выставлять будешь? – спросил Марк, разглядывая фотографию.
– Где? Все эти районные конкурсы… скучно…
– А вот, – Марк развернул журнал и ткнул пальцем. – Читай.
– Конкурс… фото на обложку, – прочитал Макс. – Ты думаешь, стоит?
– Шли, не сомневайся, – уверенно ответил Марк.
– Надо будет обдумать на досуге, – сказал Макс.
– Думай-думай.
– По бутербродику? – предложил Макс, накатав резиновым валиком ещё влажную фотографию на пластину глянцевателя.
– Легко! – согласился Марик.
Щурясь, они вышли на кухню. После темноты кладовки тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь сизые тучи и кроны деревьев, казался слишком ярким.
Макс нарезал твёрдокопчёной колбасы, и они съели её с батоном, запив остатками кваса.
– Хорошо, – удовлетворённо рек Марик. – У тебя какие планы?
– Кажется, дождь кончился. Может, прокатимся?
Колёса велосипедов тихо шуршали по влажному асфальту. Макс и Марк съехали с горы, сначала разгоняясь, чтобы чувствовать скорость и бьющий в лицо ветер, а потом, слегка притормаживая на финальном участке спуска, чтобы не влететь под машину на пересечении с шоссе, вдоль которого тянулась нужная им дорожка.
Пахло асфальтом – мокрым и тёплым, и ещё – свежей листвой берёз, сосновой хвоей, остро – снытью, которой заросли все низины, и одуряюще сладко – ещё не отцветшей сиренью.
Они катили вдоль залива то рядом, то обгоняя друг друга, беседуя, замолкая, начиная после пауз с того, на чём остановились, или, бросая тему и начиная другую. Говорили о Большом Взрыве, о законах Кеплера, обсуждали фантастической красоты снимки скопления Плеяд в последнем номере Курьера ЮНЕСКО, статьи в USA Today и Scientific American, совсем не чувствуя необходимости доводить разговор до какого-то логического завершения.
Дорожка сузилась, Марк обогнал Макса и проехал по луже, подняв фонтан брызг. Он смеялся. Эта нехитрая радость доступна каждому, но почему-то очень немногие используют такую возможность. Макс ускорился и, обгоняя Марка, привстал на педалях и дёрнул за ветку над их головами, стряхнув висевшие на ней крупные капли.
– Ай! – крикнул Марк. – За шиворот попало!
Теперь смеялся Макс.
Марк притормозил, подобрал еловую шишку и запустил ей в Макса, но не попал. Макс был чуть более меток – он попал в заднее крыло велосипеда Марка.
– Можно рисовать звёздочку, один готов, – сказал он и понюхал свою ладонь. Она пахла смолой.
Они въехали на пустой пляж, крутя педали, пока не увязли колёса. Верхний слой песка был мокрый и плотный, на него всё утро падали капли, стекая в ямки и образуя лужицы. Вода просачивалась в глубину, постепенно темневшую, бежала струйками, пробивала себе русла, разглаживала бугорки и неровности, покрывая лицо берега сеткой строгих дорожек-морщин.