Цветные ветра
Шрифт:
– Садись, Микитин!
Ледяная гора разукатистая. Ледяное небо катится. А по небу луна тоже с гор на шкурах несется.
– Садись! Э-э-э-х, ты-ы!…
Бабы визжат. Баб, когда катаешь, обнимать надо. Как снег под полозьями, визжат бабы.
А в штабе курчавый играет на гармошке. Курчавые все и всегда – гармонисты.
Шлюссер-мадьяр и Микеш-серб с девками кадриль ведут.
У дверей парии семечки щелкают.
Мороз щелкает избы, как семечки.
Подошел парень к бочке,
– Девка-то та, в загоне, замерзла.
Поднял кружку со спиртом рыжебородый.
– Пей! Какая девка? Гриппина-то, што ль? Пушшай! Царство небесно!
Выпил парень, пошел. Крикнул рыжебородый:
– Ты старику не говори, скажем – убегла!… А ты как туда попал? Кралю повел, что ли?
Хохочет парень.
Кошеву в коврах привезли. В кошеве Калистрат Ефимыч, Настасья Максимовна, Никитин.
Парни по краям. На задках парни. Смольевые щепы в руках горят. Желто-багровый огонь, веселый.
Летит кошева под гору – голубой и желтый клуб.
Смолистый дым, веселый. Смолистый дым – как спирт.
– Э-эй!… Сторонись, тулупы!…
Вся душа в снегу, все небо в снегу – голубом и мягком.
…Здорово!…
XXXIX
Снега мои ясные – утренний глаз олений! Вся долина, вся земля белки Тарбагатайские.
И медведь лохмокосый в берлоге, и красный волк на скалах, и лисица по хребту сугроба – ждут.
Ой, не скрипи, железо, по дороге, не вой за сугробом, волк, – сердце мое, как пурговая туча – по всему небу, по всей земле!…
Лиственницы бьются – не хотят па плечи снега. А снег на них бледно-зеленый, а хвоя бронзовая.
А ветер золотисто-лазурный в хвою уткнулся, бороду чешет.
Эх, снега мои ясные, утренний глаз, олений, – ждите.
…Снега шли на запад, тащили за собою морозы.
Мужики шли на запад.
Из тайги – к городам. Из гор – к городам.
Расступитесь, снега, разомкнитесь – голубое, золотое кольцо свадебное!
Сшибаются розвальни на раскатах. Закуржавели лошади. Сшибаются закуржавелые бороды.
– Е-е-ей!…
– Ей!…
От поселка к поселку метет пурговое помело, метет. Лыжи по насту как снежные струйки. В рукавицах топоры, винтовки, на розвальнях пулеметы.
Холодный ствол, убьешь троих – нагреется. Руки отойдут. Душа людская отойдет – вверх.
Гонит землистоглазый старик обоз пустых подвод.
– Куды? – спрашивают.
– В городах-то возьмем!… Бают, имущество раздавать будут!…
Хохочут старики, у самой земли – седая борода.
Города замыкаются в железо. Двери на железо – болты. Штыки за городом – болты.
– Кро-ой!…
Над тайгой зарево. Над городами таежные сполохи.
Не сиянье полярное – тайга горит. Не на льдинах белые медведи –
Эх, и голубые же снега, голубые, запашистые.
Нет, я иду, иду в снегах, пошел!
Любовь моя, радость неутомимая!
Эх, душа моя – кошева на повороте! А ковры туркестанские – губы.
Ковры снега мутят. Кошева на раскате. На пятнадцать верст лошадиный храп!
Так любите, люди, так!…
Плескалась по горнице мокрыми коричневыми ладонями бабка-повитуха Терентьевна. И вытаскивала из углов одной ей ведомые тряпицы.
Велеречит слова, ей нужные:
– А ты, муженек, в передний угол иди, крестись, чтоб лбу больно было… Роды тоды будут легки, как пух.
Стонала Настасья Максимовна.
Жарко в горнице, как в бане, а выскочить нельзя.
– Мамонька-а!… темечко-о!… Бабонька! Бо-ольно!
Оловянный у старухи глаз, бельмовый, наводит его на роженицу.
– Кричи швырче – пройдет!… Я как рожала-то, чуть потолок криком не разорвала. Кричи!
Вышел ребенок. Будто перенявши у матери крик, полетел им по комнатам, криком тонким и белым:
– Ы-ы-и-и-и!…
– Уйди, Листрат, на двор пойди, передохни. А как в грудях заноет – приди. Исстари так!
Юбка у Терентьевны как стог, а голос – травинка.
– Крепка у те баба-то, будто блин съесть, родила.
В воротах мечется зеленый тулуп, шапка под тулупом высокая – колокольня. А голос двери шевелит:
– К тебе, ча-адо, Калистра-ат Ефимыч!… Грехами и муками!…
Пробил тулупом сугроб в воротах, рукавами трясет.
– Страданьями и наказаньями в логово разбойничье принесло меня!
Растет из воротника зеленый попов волос, сел на приступочку, вздохнул:
– Аки сына блудного в дом не пускаешь?
– Баба рожает, отец Сидор.
Запахнул поп Исидор тулуп, снег стряхнул.
– Тогда сам не пойду!… Талицу-то спалили, слышал?
– Знаю. Семена не видал?
– Не видал, чадо. Може, убили, а може, сам убился. Мне-то куда? Церковь сожгли, ульи у меня сгорели… Думал, на заимке-то ограбят, домой привез… Мед-то горел – за-апах… чистс поляна…
– Все сгорело?
– Как бумага, и золы нету. В город мне бежать нельзя.
– А ты беги.
– Скажут – беженец. Деревенски мужики поймают, повесят. У вас тут места не найдется?
– Живи.
– Не служите?
– Чево?
– Обедню, скажем, вечерю. Аль требы каки?
– Не надо.
– Ну-у!… Поди, и дите крестить не будешь?
– Буду.
– Закон!… А жалованье как? Не полагается, поди, уставов нету… А я на доходах могу!…
– Живи.
– А как церкви думаете строить? Поди, так и отменят стройки. Стары-то сгорят…