Цветные ветра

Иванов Всеволод Вячеславович

И комлал до вечера шаман – до вечера хохотали мужики. Приходили и уходили, а смех метался у дверей плотно и неустанно, как снег.

Вечером ушли – привезли в заимку пойманных офицеров. Было их пятеро. Все без погон, без шапок. Уши у них отморожены.

Один молоденький, прижимая руки к ушам, плакал и кричал:

– Граждане! Мы же сочувствуем!… мы вполне… случайно!…

Рыжебородый Наумыч орал:

– Верна!… Усе вы, стервы, сочувствуете, усе! Бить вас, стервей поганых!…

В

избе заседал штаб. Ревели на улице полозья. Никитин верхом объезжал отряды, а за ним мальчонка охлябью догонял и кричал:

– Дяденька Микитин, у штабу старики просют! Дяденька!

Было мальчонке весело, свистал он, колотил лошадь кнутом по ушам.

Старик с тающими глазами и с бородой, похожей на ком грязи, сказал:

– Делов многа… Атамановцы с города наступают… Пять волостей соединилось, к нам идут. Чево тут на офицеров смотреть?

– Опять народ требует, народу надо!

Штаб вынес постановление: “Расстрелять”.

Офицеров повели в тайгу. Торопливо, не оглядываясь, увязая в снегу, шли офицеры.

Плотно сбившись, с винтовками наперевес, позади мужики.

Гикали мальчонки. Громко кричали мужики. На назьмах, поджав хвосты, рвали труп теленка тощие собаки.

У самой опушки заметили на дороге к тайге мчащуюся кошеву.

– Ефимыч! – крикнул мальчонка.

И, перебивая друг друга, радостно отозвались мужики.

– Листрат Ефимыч! Едет!…

– Смолин!… Едет!

Тряслись по кошеве алые, зеленые лошади, и снег был над ними, под ними – атласно-голубой.

– Ефимыч!

– Батюшка!

И один из мужиков радостно крикнул офицерам:

– Бяги! Некогда с вами тут!

Офицеры, пригибаясь, царапая руками снег, побежали.

Мужики выстрелили. Офицеры осели в снег.

Махая винтовками, с гиканьем понеслись мужики к кошеве. Шарахнулись лошади, фыркнули и, изгибая в дугу потное тело, свернули и помчали кошеву сугробами.

Поднялся в кошеве Калистрат Ефимыч в бараньем черном тулупе. Махая шапкой, кричал:

– Шеснадцать волостей. Шеснадцать, хрещены, за советску власть!

Жарко и душно в штабе. Пахнет овчинами, сосновыми дровами.

Распахнув тулуп, в полушубке, затянутом зеленой опояской, в красных пимах-валенках, густо говорит Калистрат Ефимыч:

– На съезду Советов шеснадцати волостей, одна не хочет – расстрелять приказал усю.

Никита вскочил:

– Прошу слова!… Не уполномачивал!

Закричали со двора мужики:

– Обождь, Микитин, обождь! Дай Листрату!

– Дуй, Листрат, правильно!…

Широкий, как стол, тулуп. Воротник курчавый, мокрый, борода синяя оттаивает – каплет.

– Усех делегатов расстреляли – не дерзай, коли всем миром идем.

– Пра-авильна!…

– Не лезь!…

– Атамановцы с городов

идут. Полки! Тьма-тьмущая, надо и нам сбирать. У те как, Микитин, сбираешь?

– Побьем!

– Крой!

– Усех порежем!

Злятся, трясутся стены избы. Земля на дворе обжигает черные зубы, люди на зубах у ней как пена.

Гудит, ширится в духоте резкий голос Никитина:

– Товарищи!… Ячейка протестует!… Товарищи, надо!…

– Чаво там, Листрат, дуй, бей на нашу голову!!

Мокрый бараний тулуп в дверях. На крыльце. Как бревно – над головами голос:

– Шеснадцать волостей в полку!… Колчаковскую, значит, армию бить.

– О-о-о!…

– Валяй, Листрат!… Валяй!…

У ворот в шали и в шубе – женщина. Липнет по воротам бледно-малиновый снег. Комья его, как цветы, – на земле.

– Настасья? – спросил Калистрат Ефимыч. – Аль нет? Тебе чего тут?

Темное, сухое, как старое дерево, лицо. Руки под тулупом шарятся. Наумыч сказал:

– Гости к тебе, Ефимыч, Гриппина.

Расталкивая снег, мечась телом, закричала Агриппина:

– Антихристы, христопродавцы! Чтоб вам ни дна ни покрышки… провалиться вам в преисподнюю, душегубы! Будь вы прокляты!

Наумыч, махая галицами, смеялся.

– Пойдем в избу, – сказал Калистрат Ефимыч, – нечо улицу срамить.

А в темных сенях зазвенели металлически ее руки.

Взвизгнул Наумыч:

– Листрат, берегись… режет!…

Мяли темноту трое.

Тыкал топор по стене. Темнота вилась и билась в крике бабьем:

– Грех… на душу, владычица Абалатская!… Душегуба, разбойника!

– Убью!…

…Рыжебородый Наумыч притащил Агриппину к загону, где заперли шамана, втолкнул ее и разозленно сказал:

– Резаться, курва? Мы те научим!

Потрогал труп шамана, перевернул вверх лицом и, сложив ему руки крестом, сказал:

– Поди, какой ни есть, а поп. Царство небесное!

Плакала у кровати Настасья Максимовна. Грудь как сугроб, а глаза – лед ледниковый.

– Решат так тебя, Листратушка. Не один, так другой!… Кабы не Наумыч, кончила бы она тебя, Гриппина-то.

Распуская зеленую опояску, говорил Калистрат Ефимыч:

– Меня кончат не скоро. Я стожильный. У ей, вишь, наши-то полюбовника убили… А может, и я убил?

Помолчал и, ставя пимы на печь, добавил:

– Пришло время – надо убивать. А пошто, не знаю… Микитин не велит. По-своему гнет. А убивать приходится.

– Кабинетски-то земли отняли?

– Отняли!… Как же!

– А теперь каки будут отымать?

– Найдется.

Взбивая подушки, сказала Настасья Максимовна:

– Я, Листратушка, мыслю пельмени доспеть и Микитина на пельмени кликнуть. Поди, так и покормить сердечного некому?