Цветные ветра
Шрифт:
– Доспей!
…А в это время у поселка Талицы Власьевская волость давала бой атаманским отрядам.
Бежала у поселка и по долине сизо-бурая лисица – снег густой.
XXXVII
Бежал по земле снег, густой, сизо-бурый – лисица Обдорских тундр.
Били атамановцы из пулеметов, из орудий в повисшую над ними ночь. А ночь била в атамановцев – из пулеметов, из пушки древней, что вытащили из музея. Заряжали пушку гвоздями, тащили на лыжах, били в тьму.
Трещит поселок – горят
Алый огонь поджигает небо – горят избы.
Трещит поселок – горит ветер от поселка, багровый! Люди бегут поселком в багровых рубахах.
– Восподи!
– Владычица, спаси и помилуй!
Железо не любит разговора – железо заставляет молчать.
У каждого двора убито по бабе. У каждых ворот по бабе. Нет мужиков – бей баб. Разворочены красные мяса чрева.
Бить кого-нибудь надо.
Бей, жги!
Бей снега, жги небо!
Аспидные пригоны. Алый огонь. Поднял пригоны, потряс над землей, рухнул. Желтые искры по земле, гарь в нос!
Смолистый дым в нос, в глаза! Сизоперый дым в грудь! Кашляют люди, а стреляют.
Из-за каждого угла, из-за каждого сугроба.
На лыжах белые балахоны – как сугробы.
Орут сугробы:
– Крой, паря!
Смолистый дым как заноза в глазу. А особенно когда своя изба горит.
Хромой мужик бегает по двору, кричит багровым криком:
– Дарья!… Фекла!… Сундуки-то в погреб. Сундуки-то прячь!
Надо же какой-нибудь бабе быть убитой у ворот. Лежит Дарья.
А пулемет за улицей, пулемет на улице. Пулемет в поле.
– Товарищи-и, не поддавайся!
– Прицел шестнадцать–четырнадцать, Кондратьев!…
– Есть!…
У атамановцев черные погоны. У мужиков нет погон. Умирают на веселом, сизо-буром снегу атама-новцы и мужики.
Умирай, умирай!
Бей, жги!
Сам Калистрат Ефимыч приедет завтра. За ним шестнадцать волостей идет!… Бей, не унывай!
Хромоногий Семен на лошади, позади баба. Баба тяжелая, как воз. У лошади хребет тонкий. Лошадь боится пламени, несет, стонет.
Не нужно на лошади по улицам – по притонам не заметят. Бежит хромоногий по пригонам.
– Митьша, эвот на лошади-то один?
– Один? Двое. Бери на мушку.
Не выдержала лошадь, перегнулся хребет – пала. Нет, это сердце у ней не выдержало – пуля его расщемила. Дерево пуля разорвет – живет дерево, а лошадь не может.
Перегнулся хребет, как сугроб под ногой – издохла.
А в шубах те, двое, живы. Хромоногий и баба меж суметов ползут.
– Сенюшка, страсти-то какие!
– Молчи ты, сука!
А чего молчать? На улице пулемет. На каждый пулемет – десять убитых, а пулеметов всего – десять. А может, и сто убитых на пулемет?…
Горит двор дедовский, сундуки в нем вековые, сухие, как зимняя
А скот забыли. Ревут пригоны. Горит скот – паленой шерстью пахнет. Красно-бронзовые у скота глаза.
Красно-бронзовый ветер в небе хохочет, шипит, свистит.
Смоляной дым – как рана. Смоляной дым хотя и слепые глаза проест.
Проело слепой Устинье глаза, плачет старуха.
– Пожар, что ли, Листратушка, Семушка?
Отвечает багровый ветер с неба, шипом-шипит на сизо-бурый снег.
Тычется по двору Устинья – ворота ищет. Не надо ей ворот!
У ворот убита одна баба, – больше не надо, у каждых ворот по одной.
Эх, ветер, ветер, пурпурно-бронзовый и тугой!
Заблудилась старуха. Дым гложет глаза. Пламя по седому волосу. Бежать старухе, бежать!
Босиком она. Зима, а тепло. Босиком старуха – в пригон. Развязала ворота, распахнула.
Ага, нашлись люди, догадались выпустить скот! А почему баба на дороге? Скоту нужно бежать из пригона.
Лежит на горячей, талой земле старуха Устинья, греется, она привыкла на голбчике. А скот рогами в заплоты, скот ревет. Ворот открыть на улицу некому.
Горят ворота. Горит скот. Горит Устинья.
Небо горит, снега горят.
XXXVIII
Эх, и голубые же снега, запашнстые! На бочке верхом ехал заимкой рыжебородый Нау-мыч. Как в пустую бочку, кричал по дворам:
– Товаришши, спирт отбили!
Липкое желтое пламя от смольевых щеп.
– Пей, товаришши, подходи!
Со смолья багровые капли на снег. Шипит ночь, расползается.
Эх, ковши – не ковши – ведра! Пей!
Смолой пахнет жгучий спирт, разбавляй снегом, чтоб холоднее.
В широкие, как стакан, глотки ныряют жгучие ковши. Пот по волосатому телу. Жарко!
Щепы ветер рвет, пламя над бочкой, над лошадью.
– Эй, кто там еще? Подходи!
Подходят.
Всем умирать, всем пить.
Все пьют.
Пьет Калистрат Ефимыч. Ему ковш эмалированный. Никитину – ковш медный.
– Лопай, еще везут!
Ах, и голубые же снега, голубые! Ах, и звенит же тайга, звенит! Орут громогласные песни:
Эх, распошел ты…
Мой серый конь, пошел!…
На бочке верхом рыжебородый, бьет валенками в бочку, кричит:
– Подходи!
Бабы с ковшами из шалашей, бабы с котелками из землянок, ребятишки голобрюхие – с чашками.
– Пей!
А потом с горы, с яру, катались на шкурах, на кожах.
Вся заимка Лисья катается, гуляет.
Гуляют, пьянствуют Тарбагатайские горы!
Снег над шкурами клубом. Гора клубом. Небо клубом.
– О-о-ох!…
Голова кругом, колесом, летят, шипят, сшибаются шкуры.
На горе три сосны сухостойных подожгли. На горе пламя. Все под горой, как от щепы, видно. Полыхает гора.