Да вспомнятся мои грехи

Холдеман Джо

 – Но я еще не умер. – Собственные слова показались ему фальшивыми.

 – Да. И я тоже. Мы ходим, разговариваем, и в то же время мы мертвы и уже начали разлагаться.

 У нее был беспомощный, понурый вид смертельно раненого животного, но никаких следов пыток на ней видно.

 – Что они с тобой сделали? – тихо спросил он, предполагая, что знает ответ.

 – В самом деле, – сказала она, медленно поднимаясь и берясь рукой за край верхних нар, чтобы не упасть.

 – Это неважно.

 Она потянула завязки на брюках, и они с шелестом упали. Неожиданно ловкими пальцами она расстегнула куртку и движением плеч сбросила ее, потом

сделала шаг вперед, переступив через упавшие брюки. С едва заметной искрой вызова она встала перед Отто – ноги чуть расставлены, кулаки сжаты и опущены по бокам – тело ее было совершенно по форме и осанке, как и представлялось Отто, но от лодыжек до плеч оно покрыто расплывшимся узором фиолетовых, синих, коричневых пятен. Едва ли хоть один сантиметр ее тела в тех местах, где оно не скрывалось одеждой, не превратился в сплошной синяк. Она повернулась, показывая Отто, что то же самое сделали и со спиной и ногами сзади. Чистыми были только участки точно над почками. Они не хотели ее убивать.

 – Каждый день. Иногда по три и четыре раза.

 Голос ее сломался, она положила руки на верхние нары и спрятала в них лицо. Но она не плакала.

 – Рубирец или… тот, Октавис, или Гуайана. Иногда тюремщик или незнакомые люди.

 Отто подошел к ней, поднял куртку и попытался накинуть ей на плечи, но куртка все равно падала, поэтому ему пришлось наконец взять ее руки в свои и направить их в рукава. Она тяжело опустилась на койку и вздрогнула, потом сложила руки на коленях и ссутулившись, уставилась в пол.

 – Они надели мне наручники на ноги и на руки, а потом… потом… – Короткий судорожный вздох.

 – Пожалуйста, – сказал Отто. – Не надо об этом говорить.

 Он нагнулся и поднял серые брюки. Ему показалось, что на щеке он почувствовал нежное тепло, излучаемое ее грудью.

 – Надень. – Ему хотелось быть с ней нежным и заботливым, она была такая маленькая и сломленная, но тело его не хотело сотрудничать с разумом.

 – Нет, – сказала она подавленно. Она вытянулась на нижней койке, слегка разведя ноги и приподняв колени. Ее пальцы пробежали по внутренней стороне бедра – но это была не ласка, так гладят не дающую покоя рану.

 – Вперед. По крайней мере это я тебе должна. Один раз больше, один раз меньше, – нет особой разницы.

 – Не могу, Рейчел. – Он впервые назвал ее по имени.

 Дверь скользнула в сторону, и Рейчел попыталась прикрыть себя руками.

 – Так, так, – сказал тюремщик. – А вы времени зря не теряете. – Отто был уже на полпути к нему, когда пистолет в руке тюремщика заставил его остановиться. – Я думал, с тебя будет довольно.

 Он швырнул Отто узел белой ткани:

 – Наденьте это оба, сейчас.

 Отто отобрал одежду размером поменьше и передал Рейчел. Она повернулась спиной к тюремщику и оделась. Отто, стоя на благоразумном, по его представлению, удалении от тюремщика, сбросил старую куртку и брюки, потом швырнул их тюремщику. Тот глумливо захохотал, сделал пару замечаний относительно анатомии Отто.

 Потом он собрал их старую серую одежду:

 – Скоро у вас будут посетители. Постарайтесь вести себя как следует. Хотя бы пока что.

 Они присели на койку. Отто хотел похлопать ее по руке. Потом передумал.

 – Раньше они белую одежду не давали, – сказала она. – Видимо, так одевают для публичной казни. В некотором смысле я даже рада.

 Отто знал, что если бы им предстояла публичная казнь, ее оставили бы одетой только в свои синяки. Но

их неотвратимая казнь будет делом совсем не публичным.

 Они сидели, как им казалось, довольно долго, молча, каждый был погружен в собственные мысли. Отто пытался определить, когда и где потерял он уважение к смерти, страх смерти. Было ли это лишь частью его психокондиционирования? Но это должно уменьшать шансы выживаемости, а премьер–операторы слишком ценились в ЗБВВ, чтобы программировать их на потерю воли к жизни. Возможно, все дело только в том, что близкое знакомство порождает презрение. Реже видишь – больше любишь.

 С некоторым усилием воли он вернулся в мыслях к юности, к детству, пытаясь припомнить какой–нибудь случай, какое–то событие, какое–то разочарование, в конечном итоге заставившее его присоединиться к той незримой армии, в которую он вступил, приведшее его на эту планету джунглей, где он сейчас делит белый мавзолей с… он проанализировал хрупкое влечение к Рейчел Эшкол и прекрасно понимал, что частью это был голос пола, частью – соматическая симпатия одного измученного тела к другому, частью – возмещение того, как он себя с нею вел в обличье Рамоса, и эта часть была ретроактивным стремлением вернуть женщину, которую он когда–то любил или думал, что любит. И в самом темном углу притаился, быть может, загнанный в ловушку зверь, стремящийся еще раз сыграть в лотерею продолжения рода, подчиняющийся этому инстинкту, пока еще не слишком поздно. (Он вспомнил, как однажды впервые увидел труп сгоревшего человека и жуткое свое любопытство – человек в последние секунды должен был испытать крайнее половое возбуждение. Был ли это тот самый последний порыв инстинкта, или все объяснялось повышенным давлением газа в циркуляционной системе трупа? Он давно хотел спросить кого–нибудь, кто знал. Теперь уже он не спросит.) Он вспомнил, как мальчик Отто Макгевин сидел в храме, изо всех сил стараясь погрузиться в медитацию, пока едкий дым курений щекотал нос, вызывая неодолимое желание чихнуть. И каким паршивым англо–буддистом оказался он, убивая за деньги и встречая смерть без всякого желания подготовиться к ней духовно – или это он как раз и делает сейчас?

 Нет. То, что он сейчас делал, – это была паника, в том виде, какой он мог себе позволить в отсутствие непосредственной физической опасности.

 Когда ему было двадцать, он самоуверенно постановил, что умрет «достойно». Сейчас он попытался припомнить, что он тогда чувствовал.

 Дверь отъехала в сторону, открываясь, и девять человек цепочкой вошли в камеру. Первым был комменданте Рубирец. Потом какой–то пожилой человек. Потом Рамос Гуайана, за ним отделение из шести солдат. Все были вооружены, кроме пожилого человека и одного из солдат, в котором он узнал рядового Риверу, убежавшего с места гнусного представления, устроенного Рубирецом в больничной палате. За прозрачной повязкой у него на голове виднелся огрызок на том месте, где раньше было правое ухо.

 Пожилой человек казался знакомым, и Отто вспомнил, кто это был, еще до того, как его представил Рубирец. Странно, что эта информация так подзабылась.

 – Эль Альварец хочет с тобой поговорить. – Он повернулся к старику. – Последний раз, сэр. Этот человек настолько опасен, что…

 – Довольно, Хулио. Оставь мне только пистолет.

 Комменданте очень хотел что–то сказать, но вместо этого протянул ему свой пистолет.

 – Позвольте по крайней мере надеть им наручники.

 Пожилой человек кивнул.