Далекие журавли
Шрифт:
Надькин тоже присутствовал при этом разговоре, но промолчал, только внимательно так посмотрел на Пауля. Пауль же долго не мог успокоиться. Не дай бог, на батарею настоящий азербайджанец придет! Как бы ни говорил Пауль по-азербайджански, установить, что это не родной его язык, было проще простого. А установят, держись тогда, Ахмедыч…
Пауль мучительно искал выхода из своего странного положения, но не находил его. Он все чаще ловил себя на том, что становится очень неосторожным. И это сейчас, когда бои с каждым днем все ожесточеннее, когда расстояние до врага иногда такое, что ствол миномета стоит почти вертикально и свои же мины чуть ли не на голову твою падают. То и дело Надькин кричит ему: «Ахмедыч, в укрытие!» А позавчера, когда они никак не могли выбить фашистов из села и
А вечером, когда все стихло, Надькин провел с ним «беседу».
— Скажи-ка, Ахмедыч, что с тобой происходит? Ведь войне вот-вот конец, а ты что делаешь? Зачем ты сегодня наверх-то полез? Сгоряча… А ты не горячись! Война, она ведь не любит особо горячих-то, разве не видишь? Ну, хорошо, пусть бы ты даже кого-нибудь там кокнул сегодня. Хотя наверняка и не увидел бы никого, потому что они тоже не дураки, не встанут там во весь рост: «На, стреляй в меня, дорогой Ахмедыч!» Сидят в траншеях, носа зря не высунут. Но допустим, кого-то и кокнул бы. Ну и что? Разве хорошо нам, если из-за одного фрица погибнет один наш? Потеряем, к примеру, тебя, нового наводчика надо будет нам ждать. А новый неизвестно еще когда будет, да и какой будет. Значит, весь расчет будет расстроен. Из-за какого-то паршивого фрица нас вон сколько не сможет воевать как следует. А потом, нам сейчас люди дороги, как никогда. Война кончается, а что осталось после нее, сам видел. Так что работы хватит, работников, боюсь, не хватит. И не под Москвой мы сейчас. К Берлину идем. И техники, снарядов теперь хватает. Вот ими и будем бить. А жизнь, Ахмедыч, она такая штука, что может пригодиться еще. По себе знаю. Как думаешь? Тоже так думаешь? Ну слава богу…
Пауль и сам понимал, что делает что-то не так, а когда однажды попытался разобраться в причинах своего поведения, то понял, что подсознательно стремится решить все разом, чтобы обрести покой навсегда. Поэтому же, наверно, пошел он и в ту разведку…
Они остановились у какого-то озера, когда за Паулем пришли из соседней части: там батальон готовился переправиться на другой берег, чтобы сделать разведку боем, и им нужен был переводчик.
Пауль легко мог отказаться, ведь не свои идут. Но он только грустно улыбнулся Надькину:
— Пойду я, товарищ старший сержант.
Надькин обнял Пауля, похлопал его по спине.
— Ты на рожон только не лезь, Ахмедыч.
— Ладно, товарищ старший сержант. Я осторожно.
Часа через три дорога привела их к большому двухэтажному кирпичному зданию, обнесенному высоким забором из железных заостренных вверху прутьев. Ворота были широко распахнуты, над ними Пауль прочитал витиеватые готические буквы: «Обувная фабрика». Во дворе было пусто, в здании тоже. Решили сделать здесь короткий привал и, чтобы не быть на виду, зашли в здание фабрики.
После обеда Пауль поднялся на второй этаж. Он не упускал случая посмотреть, как тут и что, в этой чужой земле. Все ему здесь было интересно. Ведь отсюда, из Германии, и его предки когда-то вышли. Он поражался, когда видел, что здесь так же, как в его родном Люксембурге, рядом с жилым домом стоит обязательно еще маленький — летняя кухня, а в домах висят вышитые шпрюхе и на всем кружевные салфетки, кружевные накидки. И многие другие вещи поражали его.
Во всем, что видел, он пытался найти ответ на мучивший его вопрос: почему отсюда, из этой такой ухоженной, чистой и аккуратной земли, вылилась такая жестокая, такая бесчеловечная война? Чего здесь не хватало людям? Что им еще было нужно? Однако ни в аккуратном и чистом быту, ни в спокойной, умиротворяющей природе он не находил ответа на свой вопрос. Не находил его и в здешних людях — перепуганных, полуголодных женщинах и стариках, не успевших или почему-то не захотевших уйти с отступающими
Пауль стоял, задумавшись, у растворенного окна и смотрел вдаль на зеленеющие чистые поля, на окутанный зеленовато-серой дымкой лесок в стороне, когда услышал однообразный шум, какой бывает, когда много людей идет не в ногу.
Шум доносился из-за угла фабрики, и Пауль бросился к противоположному окну. К воротам подходила большая колонна немцев.
Не успел Пауль добежать до лестницы, ведущей вниз, как услышал автоматные очереди, тут же заработали пулеметы, зазвенели, посыпались стекла, защелкали пули, выбивая на стенах из-под серой штукатурки красные кирпичные брызги. Где пригибаясь, а где ползком по цементному полу, усыпанному осколками стекла, Пауль добрался до командовавшего разведкой майора, при котором должен был находиться.
Вырваться отсюда через ворота не удастся, это было очевидно: на открытом дворе всех уложат. Правда, двор и немцам не давал возможности подойти ближе. Но сколько можно будет здесь продержаться? Помощи ждать неоткуда, фашисты же могут подкатить пушку, и тогда фабрика вмиг станет им всем могилой. Надо отходить, пока совсем не окружили: сзади фабрика еще не простреливалась.
Оставив два пулемета, чтобы сдерживать попытки гитлеровцев прорваться во двор, разведчики начали выпрыгивать через задние окна. До забора было далеко, а немцы уже начали их окружать. Все же первые успели перебраться через забор и залечь, не давая замкнуть кольцо. Остальным пришлось преодолевать задний двор уже под огнем. Разведчики короткими перебежками бросались вперед, падали, взбирались на забор, соскакивали по другую сторону или оставались тут и там висеть на железных копьях.
Когда собрались в прозрачном, прелом весеннем леске, которым Пауль любовался из окна фабрики, оказалось, что потеряли треть людей.
Решили сделать крюк, чтобы уйти от немцев и одновременно выяснить обстановку в других местах, потом возвратиться к озеру. Но оторваться от гитлеровцев не удалось.
Когда вошли в лес перед озером, наткнулись на траншеи. Траншей было три. Пока осматривали их, сзади застучал немецкий пулемет. Пришлось залечь. Но защищаться с этой стороны было трудно — брустверы обращены к озеру, поэтому пришлось оставить траншеи, продвинуться еще вперед и залечь уже на ровном уклоне за деревьями.
Отступать дальше было нельзя: метров через пятьсот находилось озеро, и если немцы прижмут их к воде… Оставалось одно: держаться здесь и не выпускать фашистов из траншей. Но сколько они смогут продержаться? Их осталось всего полбатальона.
Пауль устроился с автоматом за старой сосной и внимательно следил за траншеями, стреляя по ним одиночными, когда там приподнималась каска. Но и его, видимо, кто-то заприметил: стоило ему высунуться из-за дерева, как тут же, чвакая, впивалась пуля в сосну, и дважды уже, над самой головой, с треском встопорщивались рваными концами щепки на стволе, после чего густо пахло смолой. Что же будет дальше, где же для них выход, думал Пауль. Может, подойдет подкрепление? Только откуда? Там, за озером, вряд ли даже слышат, что тут идет бой. Да, остается рассчитывать только на себя и держаться. Не погибать же… Впрочем, если и придется погибнуть, это для него тоже выход… Но нет, нет, погибать он не хочет. Именно сейчас, во время боя, и не хочет. Во время боя побеждать надо. А погибать — смерть сама тебя найдет, если ей так нужно. Пусть тоже потрудится.
Ни разу еще не был Пауль так близко к фашистам, лицом к лицу с ними. Случалось, конечно, и раньше за карабин или автомат хвататься, но тогда за ним всегда были свои. Вся страна была за спиной, а враг только впереди. А сегодня за спиной нет своих. Сегодня за спиной чужая земля, чужой пологий склон, чужое озеро. И слева, и справа, и все вокруг чужое, и неоткуда ждать поддержки…
В траншеях вдруг все смолкло, затем послышалась какая-то команда, и из передней начали вылезать гитлеровцы. Они пригибались, перебегали от дерева к дереву, сливаясь со стволами. В наступавших сумерках их беззвучные тени казались безобидными, такими же принадлежащими лесу, как и потемневшие деревья. Но именно с этими тенями все приближались пульсирующие огоньки, наполняя лес невидимой смертью.