Далекие журавли

Жакмьен Рудольф

Наш экскурсовод, энергичная женщина с указкой и сумкой, декламирует еще несколько заученных предложений и спешит к «Средиземноморью». Усталое стадо туристов семенит за ней, никто уже не задает гиду вопросов.

— Обратите внимание на это дерево. Оно называется гинкго. В наши дни произрастает только в Китае и Японии. Мужские цветы похожи на котят, а женские — с продолговатым стебельком. Желтая пыльца с мясистой семянной оболочкой съедобна, но пахнет отвратительно. Пойдемте дальше!

У скамейки под пятидесятиметровым и пятисотлетним мамонтовым деревом мы останавливаемся

и меланхолично задираем головы.

— Неподражаемо, правда? — спрашивает экскурсовод, не глядя вверх. Она садится на скамью и, зевая, рисует указкой на песке детскую мордашку. — Вашему удивлению не будет границ, если я скажу, что…

Но больше она ничего сказать не может. Ее прерывает громкий голос девочки:

— Папочка, смотри-ка! Здесь растет береза!

— Береза? Не может быть…

— Да, береза! — смеются экскурсанты и поворачиваются спиной к мамонтовому дереву.

Манькино молоко

Теплые майские дни обещали жаркое лето.

Я снял в пригороде дачу. Деревня находились в живописной местности, однако по утрам не было слышно многоголосого кукареку, днем не скрипели телеги, а вечером не звенели колокольчики возвращающегося с пастбища стада. Весь сельский народ работал в городе, а потому не обзаводился скотом. Единственной радостью дачников была пятнистая корова Манька. Говорят, что в Индии коров обожествляют. Я никогда не был в этой стране.

А что касается Маньки, скажу всерьез, что мы, дачники, в буквальном смысле слова валялись у нее в ногах, или — лучше здесь сказать — в копытах. Ведь в полдень очередь за молоком так растягивалась, что можно было спокойно лечь в траву и выспаться.

— Сколько молока дает корова? — спросил я однажды Манькину хозяйку.

— Около двадцати литров в день, — ответила женщина рассеянно.

— А сколько продаете?

— Больше тридцати.

И все-таки Манькино молоко было вкусное.

Спасибо

Наш учитель дарвинизма уехал на районный семинар. Первого урока не будет. Хорошо! Мы бежим всем классом в лес, это напротив школы.

Еще не все тропинки просохли. Под уставшими от зимы ветвями елей лежат сероватые лоскуты снега. Мы, завтрашние выпускники, прыгаем через журчащие ручейки, ищем, словно наивные первоклассники, в пенящейся воде разноцветные камешки.

Но вот наконец мы устали. На опушке леса класс рассаживается на прогретые солнцем пни старой вырубки. Мы молчим. У неба голубое настроение. Птицы поют так весело, будто бы их всех только что выпустили из клеток. Воздух пахнет прошлогодней травой и клейкими почками. Желтоглазая верба удивленно смотрит на голые поля с дымящимися бороздами. Тихо, кажется, слышен звон первых колокольчиков, сзывающих лесных жителей молиться солнцу. Небесное светило поднялось высоко, прямо над полуразвалившейся церковью.

— Жалко, что нету бога, — говорит вдруг наша лучшая ученица, девочка с большими задумчивыми глазами.

— Хорошо, что Андрей Андреевич тебя

не слышит. Что ты имеешь в виду, богомолочка?

— Ну, вот эту весну, этот праздник природы… Ведь нет никого, кому за все это можно было бы сказать — спасибо…

Склероз

Когда я в конце недели приезжаю к родителям, каждый раз вижу этот горький снимок. Апрель 1945 года. Сибирь. Голодное село Сарбала. Мама больна желтухой. У нее на коленях грудной ребенок, слюнявящий горбушку хлеба, — это мой младший брат Володя. Рядом старший брат в серой залатанной рубашке. И я с бледным, как цветы картофеля, личиком.

На фотографии не видно нашего стола. Это и хорошо. Ведь это был обыкновенный отскобленный ножом дощатый стол. На нем лежали — я это хорошо помню — «майские» хлебные карточки. Мама называла их «кроссвордами», поскольку не так легко было решить: как прокормить целую семью?

Несмотря на хорошую резкость и светостойкость, фотография безотрадна. Глаза у всех какие-то огромные, стылые, будто жизнь остановилась. И это несмотря на солнечный день.

Теперь уже я не могу вспомнить фотографа, но до сих пор слышу скрип его странной ноги. «Смейтесь, деточки! Улыбайтесь! Смотрите сюда на это круглое окошечко. Сейчас из него вылетит пташечка!»

Но мы не смеялись и не улыбались. Мы не верили в его птицу…

Я трогаю поседевшие волосы матери:

— Ты же хотела спрятать это фото. С глаз долой, из сердца вон!

— Да, но при моем склерозе…

Она все время отвечает одно и то же.

В другой раз

Когда он пришел на свидание, она уже стояла на условленном месте, у тумбы для афиши. На ней было простенькое с длинными рукавами платье и грубоватые тупоносые ботинки. Темные чулки морщинились на коленях. Особенно раздражали его две тоненькие косы, кончики которых она в смущении ловила губами.

— Знаешь что, — сказал он. — Мы продадим билеты в театр. У меня завтра зачет. В театр мы сходим в другой раз… Только… Не одевайся так провинциально…

В другой раз, через три месяца, она заставила себя ждать. А когда наконец пришла, он оторопел от неожиданности. Вместо скромной девочки, приехавшей в столицу из далекой деревни учиться в сельскохозяйственном институте, он увидел девицу с прической «бубикопф». Этакую звезду безвкусной кинокартины!

Туфли на умопомрачительной платформе и густо подведенные «восточные» глаза.

— Привет, дарлинг! — ударила она крепко его по плечу. — Ну что, забежим в балаган?

Он избегал ее взгляда.

— Знаешь, мать у меня больна. Сходим в театр как-нибудь в другой раз. Может, в следующую субботу? Только… Ты не можешь одеться как в прошлый раз… три месяца назад?

Окно

Солнце светит так, будто на нем нет никаких пятен… Возможно, по случаю весны оно побывало в районной «химчистке», которую я вижу в окне автобуса?