Далекие журавли
Шрифт:
Рядом с Паулем раздался резкий хриплый крик майора: «Вперед!» Пауль вместе со всеми поднялся и, стреляя, бросился навстречу этим огонькам, которые один за другим начали гаснуть: гитлеровцы бросились обратно в траншею.
Встречный огонь заставил Пауля лечь. Он упал за дерево, прижался головой к стволу, часто вдыхая сырой прелый запах прохладной земли. Гитлеровцы, видимо, начали готовить новую вылазку: они не могли не заметить, каким слабым огнем отвечают им. Паулю стало даже не по себе от такого редкого огня. Было ясно, что не выдержат они, если фашисты поднимутся еще раз. Слишком мало их осталось, и патронов у них тоже слишком мало.
Пауль подполз к майору.
— Товарищ майор, надо выгонять их траншея, другой выход нет.
— Сам знаю, что надо, а как?
— Надо три-четыре боец немного назад посылать, пускай громко-громко кричат и к нам идти. И мне три четыре боец давать надо.
Майор немного подумал.
— Ну что ж, Ахмедов, давай. Выхода иного нет. Удастся — я тебя не забуду, дорогой. А не удастся — каюк нам, стрелять уже нечем будет. Так что все на карту ставим. Возьми вот мой пистолет, может, пригодится.
Он подозвал еще несколько солдат. Обговорили план, расползлись в стороны. Приготовились.
И вот, когда фашисты в передней траншее опять зашевелились, сзади послышались какие-то стуки, далекий треск сучьев, сначала слабые, потом все громче и громче крики «А-у!», «Э-гей!», «Держись!», «Идем!» и сочная ругань. Рядом с Паулем тоже закричали: «Наши!». «Ура!», «Сюда!», чтобы не очень можно было различить, как мало голосов сзади.
Гитлеровцы совсем затихли. Позади выдвинувшегося вперед Пауля вовсю застрочили автоматы — последними патронами разведчики набили несколько дисков. Затем раздалось громкое, непрерывное: «Ура-а-а!» Пауль поднялся, короткими бросками от дерева к дереву побежал вперед, разглядел в темноте слева и справа чуть позади еще несколько теней. Крики стихли, Пауль упал на землю, чтобы передохнуть и дождаться второго «Ура!». Траншеи замерцали огоньками, но Паулю показалось, что из первой, совсем близкой, огонь уже не такой сильный, как был раньше.
Снова раздалось «Ура!». Пауль поднялся, бросил в траншею одну за другой две гранаты, затем рванулся вперед, добежал до траншеи и увидел, что она пустая, только в конце несколько гитлеровцев торопливо выбираются из нее. Пауль дал по ним очередь, спрыгнул вниз, за ним спрыгнули еще двое. Уже втроем они бросили по паре гранат вперед и с новым «Ура!» кинулись ко второй траншее, а когда добежали до нее, то услышали, что «Ура!» не затихает, а приближается. Это и остальные пошли в атаку. Пауль поднялся в третий раз и, увидев, что и из последней траншеи гитлеровцы тоже удирают, послал им вдогонку весь остаток пуль из автомата и, тяжело дыша, свалился на дно траншеи. «Ура!» догнало Пауля, и вот уже сам майор, а за ним и другие разведчики спрыгнули в траншею, стали обнимать его…
8
Указатели на обочине показывали: дорога ведет на Берлин. Вместе с отступившими немецкими войсками по этой дороге прошло и гражданское население: сначала Пауль видел оставленные тележки с домашним скарбом, затем детские коляски, а сейчас встречались уже и узлы. По дороге, тесня пехоту, двигались самоходки, машины с пушками и минометами.
Слева и справа от дороги стояли старые липы. Война почти не тронула их. На толстых черных ветках недавно появились листочки, и теперь они трепетно блестели на солнце под голубым апрельским небом и вздрагивали от гула проходящей техники. Они казались наивными и трогательными: ну как можно было появляться на этот свет сейчас, когда идет война, когда все напряжено до предела перед последней, отчаянной схваткой, когда даже воздух кажется дрожащим от всеобщего напряжения и тревоги и когда еще стольким людям придется умереть. Нет чтобы подождать неделю, ну, две и родиться тихим мирным утром, безмятежно развернуться в теплых лучах солнца и не видеть того ужаса, через который должны еще пройти вот эти люди, что идут и едут внизу по ровной бетонированной дороге. Люди, которые четыре долгих года провели в снегах и грязи, в жестоких боях теряли своих товарищей и умирали сами, которые бесконечно далеким уже летом со слезами и кровью оставили свою землю врагу, затем эту землю, поруганную, сожженную, усеянную могилами жен и детей, освободили от врага и вот теперь, прошедшие сквозь все, усталые и измученные, но в радостном предчувствии скорого конца войны, идут по земле своего врага. Идут по земле врага, чтобы освободить и ее, чужую для них землю, от этого врага. Освободить, потому что этот враг — враг даже собственной земле… Так почему бы не подождать этим несмышленышам листочкам и родиться уже на свободной земле, чтобы не остались в их прозрачной растительной новорожденной памяти первым впечатлением от мира, в который они пришли, грохот, гул, взрывы и смерть? Как им жить с такой памятью? Весь свой недолгий век будут они трепетать в тревоге, недоверчиво прислушиваясь
А может быть, они именно для того и появились так рано на свет, чтобы успеть увидеть этих людей? Увидеть их перед последней, самой последней в этой войне и в их жизни битвой? Увидеть тех, кто идет умирать за свободу земли, соки которой текут в зеленых слабых жилках листочков? Увидеть и приветствовать их? И напомнить им, что у них дома, в их селах и городах, черные деревья тоже родили уже сейчас на свет такие же трогательно маленькие зеленые листочки и что под этими деревьями, может быть, играют сейчас их повзрослевшие, давно не виденные ими дети и трудно, очень трудно работают их жены, ожидая, когда придут наконец домой с этой бесконечной войны их мужья и сыновья, ожидая и моля бога, чтобы дожили они до победы, чтобы не остались лежать в чужой стороне, под чужим небом, павшие за свободу чужой земли?..
Колонна машин остановилась, и Пауль очнулся от своих раздумий.
— Нескоро, наверное, — сказал, посмотрев вперед, Надькин.
Пауль тоже встал, пытаясь увидеть, отчего произошла задержка. Далеко впереди дорогу пересекали танки. Конца колонны не было видно.
— Можно сойти, только быть рядом, — сказал Надькин.
Пауль спрыгнул с машины, отошел в сторону, к кустам. Он уже снова возвращался к дороге, когда заметил под деревьями старика с мальчиком лет четырех. Старик сидел на земле, прислонившись спиной к толстому стволу липы и подвернув под себя полу грязного пальто; на другой поле сидел мальчик. Старик был в растоптанных ботинках, шнурки их были развязаны и расслаблены. Высоко подняв колени, он коротко дышал полуоткрытым ртом и безразлично смотрел на дорогу. Мальчик, прислонившись к его колену, разглядывал машины, солдат широко раскрытыми глазами.
Пауль подошел к старику.
— Здравствуйте! — сказал он по-немецки. Старик и мальчик испуганно повернулись к нему. — Что, заболели?
— Нет, — ответил старик, положив руку на плечо мальчика, — устали. Ноги не хотят дальше идти. Да и некуда идти.
Пауль присел на корточки перед мальчиком.
— Есть хочешь?
Мальчик вынул из карманов пальтишка руки, показал Паулю. В одном кулачке был зажат кусочек черного хлеба, в другом сахар.
— Ваши дали, — сказал старик.
Пауль не понимал, почему он вдруг ощутил какое-то неприятное, все усиливающееся чувство. Отчего, откуда и что это? Он посмотрел еще раз на старика с полуоткрытым ртом, на мальчика… Из серого тумана памяти всплыла другая картина: другая, зимняя, дорога и по ней вот так же идут машины, а при дороге, на снегу мертвый старик с раскрытым ртом, занесенным снегом, женщина, девочка… Тогда, у сожженной деревни, он думал о том, что на земле врага они отплатят ему за все: за погибших товарищей, за убитых жен и детей, за разрушенные деревни и города. Они должны это будут сделать, потому что иначе нельзя. И вот они на земле врага. При дороге, среди ясного дня сидят старик и ребенок, но те, чьих детей и отцов убивали, чьи дома и села сжигали дотла, — эти люди, тысячи этих людей проезжают мимо вот этого старика с ребенком, и ни у кого не поднимается рука, чтобы отомстить. Больше того, кормят детей врага своим хлебом. Кормят, потому что понимают: их враг — враг не только своей собственной земле, но и своим детям, своему народу…
— Куда же теперь? — спросил Пауль.
— Обратно пойдем, домой. Больше некуда… А вы что, немец?
— Нет, я азербайджанец.
— Это откуда? Из Азии?
— С Кавказа.
— А-а, а я подумал, вы немец. Произношение у вас швабское. — Пауль вздрогнул и оглянулся вокруг, но никого поблизости не было. — У меня зять был шваб, похоже говорил.
— Я сейчас, — прервал Пауль разговор на эту тему.
Он побежал к машине и принес кусок хлеба с салом. Мальчик, глядя на Пауля большими голубыми глазами, взял еду, а Пауль отвернулся и пошел к машине, уже за спиной услышав быстрое «спасибо», — видимо, старик подтолкнул малыша, чтобы он поблагодарил.
Всегда, встречая вот так детей. Пауль вспоминал и свою Симильду. Где она, его дочка, его маленькая? И есть ли у нее кусок хлеба? Или смотрит на всех испуганными голодными глазами, как и тысячи других ребятишек разоренной его родины?
Колонна медленно тронулась. Пауль на ходу забрался в кузов, сел на свое место рядом с Надькиным.
— Ну-ка, Ахмедыч, посмотри, что я раздобыл, — сказал Надькин.
Он протянул Паулю куклу с розовым целлулоидным личиком, синими закрывающимися глазами с длинными ресницами, с аккуратно уложенными золотистыми волосами. На кукле была белая кружевная кофточка, голубенький с желтыми цветочками сарафанчик, белые чулочки и красные туфельки. А поверх белого кружевного рукавчика была повязана маленькая красная повязочка с крошечной черной свастикой.