Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
— Мммм.
— Ты помнишь эхо?
— Ну как же!
— Давай наперегонки.
Мы поплыли к самому центру озера, перевернулись и легли на спину. Миллионы звезд, казалось, спускались все ниже и ниже, пока мы смотрели на них.
— Эхо! — крикнул я.
— «Хо… хо… хо…»
Звук обежал череду холмов.
— Э-эй, ты там!
— «Ты та… ты та… ты та…»
Словно где-то вдали перекликались голоса.
— Мы тебя любим! — крикнул Джерри.
— «Убим… убим… убим…»
Возле дома залаяла собака, и ее лай был тотчас подхвачен, но не эхом, а другой собакой где-то в деревне.
— Гав-гав-гав,
— «Ав… ав… ав… ав… ав…» — откликнулись с холмов призрачные собаки. Мы захохотали и, захлебываясь хохотом, лаяли, а в ответ лаяли холмы и словно бы все собаки всех деревень, а мы хохотали и плескали друг в друга пригоршнями осеребренной звездами воды.
— Мы перебудим всех в округе. — Джерри взбил ногами фонтан искр.
— Ну и что!
— Нас-то здесь не будет.
— Ага.
— Алек, ты же на попятный не пойдешь?
— С чего ты взял?
— Утром тебе все может представиться по-другому.
— На попятный я не пойду. Только я замерз. А ты? Я вылезаю. Пальцы совсем окоченели. Кровообращение у меня скверное.
Три пальца на правой и на левой руке побелели и онемели. Я поплыл к берегу, а Джерри остался лежать на спине, созерцая луну. Было невозможно поверить, что тот же серебряный лик смотрит сейчас на окопы, пушки, колючую проволоку, на мертвецов.
— Ты не думаешь вылезать?
Я стоял на берегу, растирал рубашкой покрытую пупырышками кожу и смотрел, как он неторопливо плывет ко мне. Внезапно, словно кто-то сдернул покрывало, небо из иссиня-черного стало рассветно-серым.
— Ненавижу эту слякоть, — пожаловался Джерри, выбираясь на крутой берег. — Утиное и лебединое дерьмо гнило тут тысячу лет, а теперь выдавливается между пальцами. Бррр, пакость.
Я бросил ему мою рубашку.
— Вытрись этой. Зачем портить вторую рубашку?
— Спасибо. — Он поймал ее и присвистнул. — Какая материя! Просто красотища. И чтоб такому, как я, да вытираться такой красотищей!
— Заткнись, чертова деревенщина.
Он набросил рубашку на плечи и принялся ожесточенно работать руками. Я смотрел на него, дрожа всем телом.
— Я себя жутко чувствую. По-настоящему жутко. Внутри весь горю, а снаружи леденею. Ненавижу холод. Сквозняки. Ванные комнаты зимой, сырые коридоры в чужих домах. В эту пору меня всегда начинают одолевать нервные страхи.
— Так ты бы оделся, чем языком трепать.
Я подобрал жилет. Он намок от росы.
— А я-то думал, что ты обзавелся девочкой.
— И ошибся. — Я надел жилет.
— Но ты иногда про это думаешь?
— Да нет, редко.
— А я так думаю. — Он бросил мою рубашку и начал ощупью искать свою одежду. — Не просто головой думаю, а прямо всем телом. Понимаешь?
— По-моему, да.
Он нашел брюки и натянул их.
— Это не грех. Можешь мне поверить.
— Наверное, нет. Только я никогда всерьез об этом не размышлял.
— Я подглядываю за сестрами. Я знаю, что не надо бы, и они меня просто убьют, если узнают, но ничего с собой поделать не могу. По-твоему, это нехорошо?
— Не знаю. Честное слово, Джерри. Мне это только любопытно, и то не слишком. Да и во всяком случае сестер у меня нет, а значит, и такой возможности.
— Удачно, когда сестрички рядом! — Он вздохнул. — Как-то грустно ехать на войну, так и не узнав ничего.
— Времени
— Какой только чуши собачьей не говорят!
Начинали просыпаться птицы. Их сонный щебет был неожиданно громок. По самой поверхности озера, точно дым, стлался туман.
— «Воинство Нокнари скачет в ночь Через могилу Клут-на-Бера; Койлт пламя волос разметал, А Ньем взывает: „Прочь, о прочь! Сердце от смертной мечты очисть…“»— И ты все это видишь там? Далеко же ты смотришь!
— Нет. Просто слова, которые пришли мне на ум.
— Твои собственные?
— Ну, что ты! Мистера Йейтса.
— И ты веришь? Что воинство скачет и всякое такое?
— Да, отчасти. Только говорить это вслух как-то глупо.
— Вот бы впитать их в память. — Он кивнул на воду, на холмы, готовящиеся к трудовому дню. — Для того… ну… чтобы всегда можно было на них поглядеть, если захочется.
— Ничего не выйдет. Ты не замечал? Колдовские минуты, когда говоришь себе — «этого я никогда не забуду», исчезают из памяти быстрее всего. Я, наверное, буду помнить, как сырой жилет липнул к коже, а не то, каким было озеро и как оно пахло. — Я вздрогнул, а вернее, затрясся от холода. — Я совсем замерз, Джерри. Праздник кончился.
— Угу. А дальше как?
— Не помню толком. Та та-та-та. Та та-та-та…
«Мы встали меж ним и делом его, Мы встали меж ним и сердцем его…»— О господи! — сказал Джерри.
Я протянул ему руку.
— Встретимся в поезде.
Он прикоснулся к моим обескровленным пальцам и кивнул.
Под светлеющим небом его лицо стало серым — лицо человека, уже опустошенного жизнью. Оно было не для посторонних взглядов, дневное оживление больше не прятало настороженности его глаз. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, потом он улыбнулся или, во всяком случае, растянул губы.
— Ты же поедешь первым классом, а?
— Просто поразительно, до каких нелепостей ты додумываешься.
Внезапно он засмеялся.
— Вот будет потеха: старик завернет за угол, а я тут — скалюсь на него. Просто не дождусь посмотреть на его рожу.
— А скалиться зачем?
— Я всегда на него скалился. Он тяжел на руку, и лучше перед ним не пасовать.
Я ушел, а он остался стоять там, бесцельно заточая в памяти туманные холмы.
Меня всегда поражала быстрота, с какой тьма сменяется светом. Я шел по дорожке и смотрел, как ширится розовая полоса за домом. Погубленная рубашка была новая, купленная в Риме. Кто-нибудь что-нибудь скажет по этому поводу. И еще пятна трапы на брюках, и засохшая глина на лакированных туфлях. Там, где дорожка вливалась в аллею, я остановился, поглядел на дом и вдруг спросил себя, можно ли любить человека так, как я любил эти гранитные плиты, спящие окна, безыскусственно серый цвет — все строгое совершенство этого здания. Песок под моими ногами хрустел так громко, что должен был бы разбудить весь свет, но ни одна рука не приоткрыла занавеску, ни одно лицо не поглядело вниз на меня.