Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Джонстон Дженнифер

А названия и у нас красивые. Лугнакуилла, Гленкри, Киппьюр, Тайнели, Аннамоу.

Я спал, провалившись в самые глубины беспамятства, когда он разбудил меня, тряся за плечо. Я долго вырывался из цепких рук сна, но наконец осознал, что меня дергают и толкают его оледеневшие руки. Он скорчился рядом со мной. Его дыхание щекотало мне щеку. Темнота была непроглядная, но я знал, что больше никто не стал бы вот так тянуть меня за локоть.

— Ш-ш-ш! — сказал я. Он не произнес ни слова, но казалось, что комната полна

шумом его присутствия.

— Я уж думал, что тебя не добудиться.

— Ш-ш-ш!

Я провел ладонью по его рукаву. Он был мокрым насквозь до самого плеча.

— Я тебе что-нибудь найду, — шепнул я. — Сейчас же раздевайся. — Я вылез из блошника, ощупью пробрался через комнату и отыскал белье и фуфайку Беннета. Пока было достаточно и этого. Его кожа вся была такой же ледяной, как руки. — Ложись в постель. Там теплее.

Он со вздохом лег.

— Поесть найдется?

— К сожалению, ничего нет. Только коньяк.

— Сойдет.

Я взял бутылку со стола, вернулся к кровати и лег рядом с ним. Натянул одеяло на нас обоих и отдал ему бутылку.

— Как ты сюда пробрался? Тебя кто-нибудь видел? Тебя же ищут, ты знаешь? — Я слышал, как он глотал коньяк, точно воду.

Он отнял бутылку ото рта и сунул мне в руку.

— Да. Я знаю, что меня ищут. А что я тут, не знает никто. Можешь быть уверен. — Он усмехнулся. — Сбегая с уроков, я навострился не попадаться на глаза кому не нужно. Вот по лестнице так подниматься было страшно, кошки-мышки. У тебя все в порядке?

— То есть в каком смысле?

— Мне очень не хотелось уходить тайком от тебя. Были неприятности?

— Неприятности — не то слово. У меня-то все в порядке, а у тебя нет. Какого черта ты вернулся?

— А куда мне было идти? Я об этом думал. Все время думал. Но так и не придумал, как переплыть Ла-Манш.

— Еще называется великий пловец!

— Может, выпей я две такие бутылочки, так и переплыл бы.

— Ты его нашел?

— Выпей-ка.

Я выпил. Горлышко было теплым от его губ. Он повернулся на бок и потеснее пристроился ко мне, пытаясь впитать мое тепло. Я обнял его, крепко прижал к себе и почувствовал под рукой его тонкие, хрупкие кости.

— Да, — шепнул он, — я его нашел. Сведения о нем. Про него.

— Ну?

— Наступил на мину. Скоротечное загнивание ног, как сказал бы твой Беннет. — Он долго молчал. — Во время демонстративной вылазки, черт их дери.

— Грустно.

— Я-то его почти и не знал. Он совсем дома не бывал. Ему эта жизнь нравилась. В отпуске каждый день до самого отъезда начищал сапоги. По дому он никогда ничего не делал. Только сапоги чистил. Я таких сапог больше ни у кого не видел. Надо будет написать ей.

— Они со временем напишут. Зачем тебе самому?

— Мне хочется, чтобы она знала, что я искал. Ей приятно будет.

— А последствия?

— …я на последствия!

— Надо

тебя как-то отсюда отправить.

— Я вымотался.

— Если одеть тебя в форму Беннета, может быть, тебе удалось бы добраться до побережья.

— А оттуда вплавь? Алек, ты же не ребенок. Да и до побережья я нипочем не доберусь. Стоит мне рот открыть, и сразу станет ясно, что никакой я не офицер. Ну, и пристрелят меня на месте. А кроме всего, я совсем вымотался.

— Тебе надо выбраться отсюда. Разве ты не понимаешь…

— Ничего я не понимаю. Я сделал то, чего она от меня хотела. И опять сделал бы. Кому от этого плохо? Английский экспедиционный корпус остался, каким был. Ничье достоинство не пострадало. Да и ему, пожалуй, лучше там, где он теперь. Послушай, Алек, я хоть перестал протирать задницу и что-то сделал.

— Только сделал самое неудачное из всего, что мог.

Он просунул руку мне под шею, и мы замолчали. Мое тепло передавалось ему, но ладонь, прижатая к моей шее, была все еще холодной, как камень, вытащенный со дна моря.

Я решил, что он уснул. Стук наших сердец был словно хлопки крыльев, когда лебеди медленно поднимаются с озера над взбаламученной водой.

— Когда вернемся домой, то устроимся жить одни. — Его голос стал легким и дремотным.

— Ты все-таки был с девушкой? Ну, как ты мечтал?

— Времени на это еще хватит. Ты только подумай, сколько будет девушек после войны. А мужчин — раз-два и обчелся. Вот тогда мы сможем выбирать по-настоящему. Я вот часто думаю, какая это, наверное, благодать медленно тонуть в могучих объятиях вдовы лет так сорока пяти. Огромной. Не женщина, а пуховик. Мне твои костлявые хныкалки ни к чему.

— Я буду жить один.

— А я как же? Нет, как же?

— Ш-ш-ш! Даже без тебя.

— А ты не боишься, что тебе станет одиноко? Что останешься один навсегда?

— Нет. Я боюсь, только когда я с другими людьми. А ты со своей толстухой-вдовой можешь поселиться рядом. И еще лошади. Мы же их обязательно заведем. Я буду кормить твоих детей конфетами.

— Ты будешь один.

— Мммм.

— Так жить не годится.

— Наоборот. Мой дом будет всего лишь раковиной для моего тела. Я не хочу, чтобы кто-нибудь еще дышал моим воздухом вместе со мной, поднимал мою пыль.

— По-моему, это нехорошо.

— Почему, собственно? На людях я буду вести себя безупречно. А ведь только это и важно, разве нет? Над трубой я подниму тот флаг, который укажешь мне ты. Может быть, я буду писать тягучие книги. У меня пальцы чешутся взяться за перо, а в голове пусто: ни сюжетов, ни идей.

— Тогда уж лучше занимайся лошадьми.

— Наверное, ты прав.

Внезапно я уснул. Он ткнул меня локтем, и мои веки с трудом разомкнулись.

— Я еще выпью, — сказал он. — Скоро надо будет что-то сделать.