Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
Я покраснел. Барри пропустил его слова мимо ушей. Солдаты подхватили Джерри и выволокли из комнаты. Он мотал головой из стороны в сторону, словно протестуя, но глаз не открыл и ничего не сказал.
— Фении, сучье семя, чтоб их! — сказал Барри в никуда. — Думают, что им все с рук сойдет.
Он сгреб мокрую одежду Джерри, сунул ее под мышку и ушел.
Я сел. Меня трясло. Еще секунда, и я упал бы.
— Вот так, — сказал О’Киф. — Неудачно вышло, чтобы не сказать хуже.
— Да, неудачно.
У меня тряслись руки.
— Теперь неприятностей не оберешься.
— Да.
Я
Он нагнулся, взял блошник, еще хранивший тепло Джерри, и закутал мне плечи.
— Сейчас затоплю. А чай внизу вот-вот закипит. Мигом принесу вам кружечку.
Он присел на корточки и начал разгребать в очаге. Тепло Джерри ласкало мне плечи. Я испытывал глубокую благодарность и жалел, что не могу отплатить ему тем же. А больше я ничего не помню, пока меня не пришли звать к майору. Вокруг был уже серый свет, и дым из очага ел мне глаза. Рядом со мной стояла кружка — пустая, если не считать кучки чаинок у той стороны, которая наклонялась к губам. Я причесался. Я должен был сделать хотя бы это.
— Итак, вашего приятеля нашли.
— Он сам вернулся, сэр.
Он поглядел мне прямо в лицо и улыбнулся.
— Не стоит прятаться за слова, мистер Мур.
Из огня вырвался сноп искр, и они секунду тлели на половицах.
— Его нашли при весьма странных обстоятельствах. Даже такой близорукий юнец, как вы, должен был бы это заметить.
Я решил, что разумнее не отвечать.
— Возможно, точнее было бы сказать «тупой»? Э, э?
— Не знаю, сэр.
— Вы правы, Мур. Вы ничего не знаете. И в том числе, что мы на войне. Вы сознаете, что на вас надето?
— Род маскарадного костюма, сэр.
Его лицо побелело. Он схватил со стола стек и подошел ко мне. Он отвел руку назад. Я знал, что сейчас произойдет. Стек ударил меня по правой щеке под самым глазом. Сначала я ничего не почувствовал, а потом, когда меня обожгла боль, начал чихать. Нелепая реакция и явно лишенная хоть какого-то намека на достоинство.
Я чихнул раз пять. По-настоящему. Так, что голова чуть не лопалась. Он положил стек точно на прежнее место, потом сел и выжидал, пока я не перестал чихать.
— Физическое насилие мне неприятно не менее, чем вам, но есть люди, не способные понимать доводов рассудка.
Его сцепленные руки лежали на столе перед ним. Я заметил, что они подрагивают. Мне казалось, что мое лицо опухает — собственно говоря, скосив глаза вниз, я уже различал красный рубец, вздувавшийся с почти зримой быстротой.
— Я думаю, у нас разные взгляды на то, что можно считать доводами рассудка.
— Мне неизвестны ваши взгляды, и они меня совершенно не интересуют. Вы здесь, чтобы сражаться. Чтобы подчиняться моей дисциплине, армейской дисциплине, а это вы последовательно отказывались делать.
Он вздохнул и почесал уголок глаза дрожащим пальцем.
— Мне крайне неприятна мысль об открытом столкновении с одним из моих офицеров. Это подрывает моральный дух. Появляются трещины там, где их прежде не было. Вы слишком испытываете мое терпение.
— Не намеренно. Нет, правда. Но я чувствую, что справедливость…
— Это
— На бумаге.
— Совершенно верно. И я, как его командир, представлю рапорт.
— Но он же вам не правится и…
— Вы мне тоже не нравитесь, мистер Мур. Но — я говорю лишнее и должен положиться на вашу сдержанность — через несколько дней начнется наступление. Нечто, о чем никто из вас даже представления не имеет. Оно может изменить ход войны. Или даже выиграть войну. Оно непременно должно увенчаться успехом, а для этого необходимо, чтобы машина действовала идеально.
— Мы люди.
— Не для меня. Не для генерального штаба и не для военного министерства.
— Если бы они смотрели на нас, как на людей, войны, возможно, вообще не было бы.
— Пустопорожние слова, не стоящие дыхания, которое вы на них потратили.
Он встал и подошел к окну. Снаружи его война сотрясала весь мир.
— У меня нет времени, Мур, вести с вами бесцельные мальчишеские споры. Я повторяю: обвинения против Кроу крайне серьезны. Вы ничего изменить не в силах. Что касается вас, то у меня в настоящее время нет желания применять по отношению к вам суровые дисциплинарные меры, но в будущем я колебаться не стану, невзирая на последствия. А теперь идите к своим солдатам.
Мой правый глаз совсем заплыл. Героическая военная рана, даже еще более бесславная, чем грипп Беннета.
— Прежде чем уйти, сэр, я думаю, мне следует кое-что объяснить в отношении рядового Кроу. Видите ли… он… я…
— Возвращайтесь к своим солдатам. Разве я не достаточно ясно дал понять, что не желаю знать больше, чем уже знаю?
Он поднял правую руку и прикрыл глаза. Странно жалобное движение. Мне так и не удалось разобраться, ненавидел я его или уважал. Он действовал на меня совершенно неожиданным образом. Возможно, когда-нибудь я увижу мир с пронзительной ясностью и разберусь в нитях, которые словно бы без конца сплетаются и расплетаются на протяжении всей жизни и всей истории. Вечные повторения.
Мы шли через ноля, и земля, снова бурая, потому что наступила оттепель, присасывалась к нашим ногам. Солдаты были угрюмы и выполняли команды медленно. Бесконечные транспортные грузовики оттесняли нас в канаву, нарушали наш строй и обдавали солдат грязью с ног до головы. А они уже даже поотругивались. В сером небе появились два лебедя. Совсем низко они летели с юга на север, и их крылья поднимались и опускались с величавым достоинством. Я остановился, смущенный их присутствием, словно какой-то давний знакомый навестил меня в мучительно неудобный момент. Они едва не зацепили ветки пяти-шести искореженных деревьев и полетели наискось над самой солдатской колонной. Я приветственно поднял руку и тут же услышал выстрел. Шея передней птицы мотнулась слева вправо и поникла. Бесформенный комок мяса и перьев шлепнулся на землю. Солдаты, сломав строй, кинулись к нему. Вторая птица на мгновение задержалась, а потом полетела дальше, но уже не низко, а круто поднимаясь под защиту туч.