Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Джонстон Дженнифер

— Шш-ш! — сказало море.

— Я боялась, что вы уже ушли. Я спешила…

Тысячелетняя чайка прилетела с моря и уселась на крыше.

— Пожалуйста, не уходите.

— А вы понимаете, что это значит?

— Я постараюсь.

Он кивнул.

— Тогда, пожалуй, выпьем. Я полагаю, вы для этого не слишком молоды?

— С удовольствием выпью.

— У меня есть только виски.

— Виски — это очень мило.

Что сказала бы тетя Мэри?

— В доме или на воздухе?

— На воздухе. Всегда, если только нет дождя.

— Я принесу

плед.

— Не беспокойтесь. Мне и так хорошо.

— Я принесу плед.

Он ушел в хижину.

Прямо как тетя Мэри — ахи, охи, простуда, сквозняк, ревматизм. В конечном счете все взрослые одинаковы, черт возьми. Нэнси покружилась на месте, черное платье вспорхнуло, точно крылья. Славно. Покружилась еще. Он вышел из хижины, в руках бутылка и две чашки, на плечи наброшен плед.

— Какое милое платье! — сказал он.

Нэнси покраснела.

— Вам правда нравится?

— Правда. В нем вы как молодая ведьма. Понятно, не из тех крючконосых, которые летают на помеле. Пожалуй, вернее сказать — ворожея.

— О-о!

Нэнси смотрела, как он расстилает плед на песке.

— А тете Мэри это платье не нравится.

— На сей раз тетя Мэри рассудила неправильно. Не угодно ли присесть?

Он повел рукой, приглашая ее на плед, и, когда Нэнси уселась, подал ей чашку, виски там было на донышке.

— Придется пить неразбавленное. Воды из-под крана в моей берлоге нету.

— Мне все равно, — сказала Нэнси. — Я никогда еще не пила виски.

Сдвинув брови, она заглянула в чашку.

— Спешить некуда, — сказал он и сел рядом.

— Я люблю, когда небо голубое и уже показываются звезды.

— Значит, вы опять проделали всю дорогу.

— Ну… да… я все гадала, как тут надо поступить, а потом подумала, это же не мое дело, и, наверно, я еще не такая взрослая, чтоб разбираться… в этом… во всем. Я еще очень мало вообще думала. Я там стояла у двери и вижу, один человек идет открывать, и подумала, не вытерплю я этого — сиди целый вечер и улыбайся, как пай-девочка, а если по правде, ты им вовсе ни к чему. Даже в лучшем платье я там все равно… не к месту. Не могу я сидеть и смотреть, как они держатся за руки… то есть в переносном смысле. — Нэнси подняла глаза на звезды в голубом небе. — Я ревнивая. Мне это противно. Просто противно.

Она торопливо отхлебнула виски. Очень крепко, даже рот обожгло.

— Вы полагаете, я что-нибудь понял?

— Может, вы просто послушаете, а понимать не обязательно.

На губах его мелькнула улыбка, он отвернулся, поглядел вдаль. Лицо у него иссечено морщинами, под глазами серые мешки.

— Сколько вам лет?

— Предполагается, что я должен слушать, а не отвечать на вопросы. На дурацкие вопросы.

— Как мне жить?

— Еще один дурацкий вопрос. В вашем возрасте редкий человек знает, как ему жить. Знают очень немногие, они так и рождаются целеустремленными. А обычно, когда живешь, поневоле приходится выбрать, к чему приложить свои силы. Очень важно это понять. В молодости не хватает терпенья.

— Когда эта

война кончится… что тогда будет?

Он засмеялся.

— Будет другая война… Те, кто сейчас заодно, станут драться друг с другом. Так всегда бывает.

Нэнси еще отпила из чашки.

— Те, кто победит, усядутся на троне и станут угнетать всех и каждого, в точности как прежде угнетали их самих. Все это будет очень печально, а достигнуто ничтожно мало. У одних по-прежнему еды будет в избытке, а другие по-прежнему будут жить впроголодь.

— Какая-то бессмыслица. Зачем вы это делаете?

— Я? Я не воюю именно против англичан, льщу себя надеждой, что я воюю за народ. Я не желаю власти, я хочу справедливости для всех людей и готов убить каждого, кто всерьез угрожает…

Нэнси пробрала дрожь. Он протянул руку и коснулся ее плеча.

— Извините.

— Ничего. Это просто из-за убийств. Ненавижу, когда убивают.

— В мире есть немало такого, что похуже убийства. Против людей все время совершаются жестокие преступления. Их совершают другие люди.

Он отхлебнул виски.

— Остается только воевать.

— По-моему, все это очень странно.

— Да. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Мы живем вон там, на холме.

Он кивнул.

— Знаю. Я уже вам говорил. В детстве я знал эти места. Этот… эту… — Он постучал костяшками пальцев по стенке у себя за спиной. — Мы приходили сюда почти каждый день. Приезжали с гувернанткой в коляске и играли на берегу.

— Мы?..

— Да. Мы. Дети. Прекрасно помню. Каждое утро, когда выхожу из хижины, мне опять все это вспоминается. В небе ни облачка, на берегу ни души. И на море пусто. И поезда. На ходу машинист выглянет и помашет нам рукой. И тогда пора домой, обедать. Она всегда позволяла нам дождаться, пока пройдет поезд. — Темнело; холмы позади насыпи, наверно, уже совсем черные. — Это было очень давно. Еще раньше…

— Раньше чего?

— Раньше, чем я стал тем, кто я есть. — Он засмеялся. — Самым настоящим потрепанным революционером.

— Вы знали мою мать?

— Наверно, тогда она была крохой. Здешний мирок был тесен. Даже в те времена у него не было будущего. Я родился в тысяча восемьсот семидесятом.

— Ух ты! — Нэнси мысленно подсчитала, сколько же ему.

— На пасху. Славно родиться в такой день, кругом цветут нарциссы и звонят колокола, и никто слыхом не слыхал ни про Джеймса Конноли, ни про Патрика Пирса.

— Деду восемьдесят с чем-то. Кажется, восемьдесят четыре. Он воевал в Крыму.

— Навряд ли я доживу до столь почтенного возраста.

— Вы больны? Так и знала, что вы больны.

Он засмеялся.

— Я не охотник до бессмертия.

— Дед тоже не охотник, я уверена, но это ему не помогает. Он такой застывший, как будто уже мертвый. Руки холодней, чем у мертвеца. Дотронешься до него — прямо дрожь пробирает. Он все время сидит, закутанный пледами, и смотрит, как мимо идут поезда. У него есть полевой бинокль… он говорит, на днях он видел моего отца.