Дальний край
Шрифт:
– Все–таки, говорила она: лучшее, что создал Бог, это природа. Знаете, я так делю людей: кто природы не любит, не понимает, тот для меня ничто. У него пустое сердце.
Пете казалось это верным. И тысячу раз было верно сейчас, когда за лесом зажглась звезда, тонкий месяц проступил над крышей.
– Я много раз замечала: идешь вечером в городе, например, в Москве: сутолока, шум. И вдруг подымешь голову, над Тверским бульваром увидишь звезду… как это чудно. Отчего они никогда не надоедают?
Они спускались легким склоном по фруктовому саду. Потом вышли через калитку в березовую рощу, еще круче сбегавшую вниз. Сквозь белые стволы блестело озеро. Пройдемте так, сказала Ольга Александровна: тропинкой по шоссе.
Березы были тридцатилетние, ровные, свежие. Они только что распустились; воздух насыщен их запахом, обаятельным весенним туманом.
– Отец не позволяет трогать леса, это его конек. У нас пятьсот десятин, из них четыреста лесу, но не срублено ни одного дерева. У него даже теория есть на этот счет, он вам все расскажет.
Лесу, действительно, было много. Петя не бывал раньше в этой губернии из среднерусских, но тяготеющих уже к Западу, к Днепру. Здесь было иначе, чем в родных тульско–калужских краях. Гуще суглинок, влажней, главное, больше лесу. И лес основательней; он тянется на много верст, много в нем хвои и, верно, достаточно зверья.
Когда вышли к плотине, по которой проходило шоссе, небо вызвездило; облака разошлись, сладко пахло весной; в пруду слабо гас закат, едва тлея. И на той стороне, и с боков, впереди все лес.
Сели на кучи сложенного камня, молча.
– Вот, сказала Ольга Александровна: вы видите наше Миленино, где я родилась, росла, выходила замуж и скоро начну стареть. Все я тут знаю, каждый кустик. И, говоря по правде…
Она замолчала и взяла его за руку.
– Говорить, или нет ?
Слабый озноб прошел по нем от прикосновения нежной руки, от слов, будто долго искавших выхода.
– Отчего же нет ,- прошептал он. Разве вы не знаете, как я к вам отношусь?
– Да, скажу. Я вот что вам скажу, Петя, что никогда я не была счастлива, нигде.
Она замолчала, несколько времени была недвижна.
– Замужество мое было ужасом...Ах, сплошная, холодная гадость. Во многом я сама виновата, да, ведь, я была девчонкой. Главное, прибавила она: я его не любила, главное. А между тем... человек, ведь, хочет любви. Жизнь коротка, скоро седые волосы, и никогда... Фу, я начинаю завираться. Одним словом, счастье разделенной любви все же единственное счастье женщины.
Петя смотрел на нее влажными глазами и думал, что его, незаметного студента, она не полюбит никогда. Он вздохнул, закурил папиросу. В свете огонька ее глаза показались ему темней, печальней;
Погас свет, снова вокруг была весенняя тишина. Слабо поквакивали лягушки; гудела выпь; вода бежала в мельничном колесе. Тихо хоркая, протянул запоздалый вальдшнеп. Бекас трубил в поднебесье.
– Пора, сказала Ольга Александровна: пора нам домой.
Они встали. Вдали, из–за леса, послышались колокольчики.
– Верно, папа. Хотел завтра приехать, но, значит, заторопился.
Они медленно шли по шоссе в гору, к усадьбе. Сзади нагонял их экипаж. Еще не видно его было, а уж слышался скок пристяжных, голоса. Вот и папа,- говорила Ольга Александровна. Что он, тоже, за человек? Всю жизнь гнул спину за своими законами, а сам над всем этим смеется. Ну, сенатором его назначат, а он говорит, что Сенат есть глупость четвертой степени. Он, собственно, любит только сады. Да меня, кажется.
В это время тройка настигла их.
– Стоп, закричала Ольга Александровна. Смерть или кошелек!
Лошади остановились. Из экипажа вылезли две фигуры.
– Все шутки, сказал Александр Касьяныч. Шутки, смех мало пугают философа.
Ольга Александровна обняла его.
– Ну, здравствуй. Кого еще привез с собой?
– А это, чтобы не было скучно. Царя звуков.
– Если позволите, Нолькен, ответил другой голос.
Ольга Александровна смеялась, а Александр Касьяныч здоровался с Петей.
– Отлично сделали, что приехали. Рад видеть.
Шли пешком, экипаж ехал рядом. На повороте, откуда засветился дом, попали в лужу. Александр Касьяныч выругал непорядки и отсутствие культуры в России, а Ольга Александровна слегка припала к Пете. Чтобы поддержать ее, он ее полуобнял, и вместе с весной, звездами, распускающимися листьями вдохнул запах теплых волос. Она слегка вздрогнула.
Был уже накрыт ужин. Приезжие умылись, вычистились, через полчаса сели за стол на балконе.
– Я здесь по приглашению Александра Касьяныча, сказал Нолькен. Пробуду недолго. Постараюсь не опротиветь. Если же надоем, то прямо говорите.
Нолькен улыбался, но его худое, несколько обезьянье лицо было печально. Как–будто и глаза туманились болезненно. Пальцы слегка вздрагивали. Петя заметил, что иногда рука его делала непроизвольное движение, тянулась не туда, куда надо.
– Конечно, должны здесь пожить: деревня все излечивает, заметьте себе это, говорил Александр Касьяныч. Артист должен отдыхать у земли, иначе он истреплется в лоск. Вот, извольте видеть, это не наших рук дело, а чьих–то там получше. Он указал на лес и небо. Мы умеем только истреблять, портить, а тут создавали. Так дай нам Бог по крайности сберечь.