Дальний край
Шрифт:
Он не мог сказать, что именно настоящего есть в шумной Лизавете, но оно было. К тому же у него просыпалось неопределенное, но приятное чувство физической симпатии к ней. Чем–то она ему отвечала.
XV
Бывает так, что человек придется, или не придется к дому; Петя именно пришелся.
Несмотря на полную разницу характеров - его и его соседей, Пете нравился их образ жизни. Считалось, что Алеша учится в Училище Живописи,
Лизавета же откровенно ничего не делала. Большая, светлотелая, она часами могла валяться на диване, задрав длинные ноги и побалтывая ими, и читала романы; прическа ее, разумеется, была на бок, и крючка два на платье расстегнуто. (Ноги свои она любила, ухаживала за ними, хорошо обувала, и когда была в духе, чесала себе одной из них за ухом). Потом куда-то бегала, потом у ней толклись Машеньки, Зиночки и Танюши. Алеша садился за пианино и начинался кавардак. Во всем, что она делала, был нерв, огонь. Жизнь била из нее таким вольным ключом, что Петя даже завидовал.
– Интересно бы посмотреть, - говорил он ей. Бывает так, что вы, например, устанете, вам надоест, немил свет?
– Я тогда вою, - отвечала Лизавета.
– Ложусь на пол, как собака, и подвываю. Только это редко случается. Она задумалась, потом прибавила: нет, все–таки бывает. Вы не думайте, что я такая беспутная. Я иногда очень думаю и очень страдаю.
По лицу ее прошла тень, точно она вспомнила что–то тяжелое.
– Я - дрянь, - сказала она, бездельная мерзавка.
– Не советую к ней приближаться, - пробормотал Алеша - он читал в газете о борцах - когда она в ущербе.
– Ты тоже дрянь, Алешка, - спокойно сказала Лизавета: просто ты сволочь какая-то. Что я тебе, мешаю? Или пакость какую сделала?
– Это дело другое. А если ты в раже, унять тебя трудно.
И брат был прав. Пете скоро пришлось убедиться в этом. Случилось это утром, когда дома оставались только они вдвоем. Петя готовился к реферату, который должен был читать вечером, Лизавета возилась со шляпой, все было тихо. Вдруг в квартире, этажом выше, началась возня, потом крик и пронзительный детский вопль. Петя не сразу понял, в чем дело, вопль продолжался, - он сообразил, и сердце его сразу заколотилось: бьют ребенка.
Не успел он опомниться, как что–то бурей пронеслось по квартире, хлопнула парадная дверь, и ураган помчался дальше. Задыхаясь, Петя выскочил тоже, и через минуту увидел, как Лизавета молотила кулаками в дверь. Возня стихла, дверь приотворилась. Выглянул человек в жилете, разгоряченный борьбой, и был сразу оглушен ее криком.
– Не сметь! Не сметь, слышите вы, да как вы... негодяй!
Петя успел схватить ее сзади, как–раз в тот момент, когда она размахнулась дать по физиономии.
Едва переводя дух, бледный, Петя крикнул ошеломленному
– Это безобразие, гадость!
– Пустите меня, - кричала Лизавета: я не маленькая! Я сама знаю, что с ним надо сделать.
– Однако, по какому праву...в чужую квартиру?
Отец семейства был смущен, но начинал приходить в себя и скоро должен был рассердиться.
– По такому! Вас надо излупить самого, как сидорову козу ! ,- крикнула Лизавета.
Дверь захлопнулась; молча, бледные, они вернулись.
– Негодяй, - бормотала Лизавета: такой мерзавец, такой мерзавец! И зачем вы меня удерживали? Дала–б ему в морду, помнил бы.
Она сидела на диване, откинув назад голову. Петя в волнении ходил взад и вперед и отчасти даже был согласен с ней: действительно, не стоило удерживать.
Лизавета сидела недвижно. Взглянув на нее через минуту, он вдруг увидел, что глаза у ней закрыты и голова беспомощно свесилась на бок.
Петя испугался, бросился за водой. Потом он узнал, что нередко это с ней бывало: нервная приостановка деятельности сердца.
Через минуту она глубоко, мучительно вздохнула, будто разорвала путы, связывавшие грудь. Но она была слаба, и ему пришлось приподнять, слегка передвинуть ее по дивану, чтобы удобнее легла голова. Полуобняв ее, Петя вновь почувствовал прилив смутной, внеразумной симпатии к этому существу, несколько минут назад столь буйному, а теперь ослабевшему, как ребенок.
Верно, он глядел на нее с лаской; открыв глаза, Лизавета прищурилась, посмотрела на него внимательно, потом вдруг засмеялась, покраснела. Личико ее стало еще нежней, тоньше, и в блеске глаз Петя прочел что–то очень славное и радостное; что именно, он не мог еще сказать, но нечто было, несомненно.
– Ну, лежите смирно, - сказал он, почему–то тоже улыбаясь и слегка конфузливо.
– А то опять что–нибудь…
Лизавета глубоко вздохнула, приподнялась на локте и спустила вниз ноги; как всегда, платье ее высоко поднялось, и из волос выскочила гребенка.
– Теперь прошло, - сказала она, потянулась и весело зевнула, как большая, мягкая зверюга.
– Не говорите только Алешке, что я скандалила. А то будет смеяться. Этот Алешка... она задумалась: такое брехло!
Она села к роялю и заиграла. Тушэ, как и вся она, было мягкое, но ни одной пьесы не могла она сыграть, не сбиваясь с такта: что–то ей мешало.
Петя ушел к себе, хотел продолжать работу, но не мог; слушал Лизавету, слушал глухой шум Москвы, глядел на блиставшие в солнце листья клена, на двух каменных львов на воротах барского особняка, и ему казалось, что эта новая жизнь, новые люди, Лизавета отрывают его от прежнего: он становится уже немного другим. Он вздохнул. Хорошо это или нет? Он вспомнил Петербург и подумал, что, пожалуй, и хорошо. Здесь прочнее и проще ему жить. Прежние мысли о бесцельности и бессмысленности жизни, приходили реже и не хотелось на них останавливаться. Ответов никаких он не знал, но росло в нем какое–то здоровое, радостное чувство; мысль о самоубийстве вызывала уже смутное, но несомненное неодобрение.