Дальний край
Шрифт:
Он встал, улыбнулся, точно нечто нашел.
– Вот именно, - произнес он твердо: жизнь.
И, опять указав на тарелку, вышел.
Ужин кончился сумрачно. Александр Касьяныч не философствовал, а только оглядывался, как бы ища глазами Нолькена.
– В пруд еще, пожалуй, прыгнет, - бормотал он. Вот она, Россия, имею честь доложить.
Он прибавил это наставительно, будто в том, что Нолькен психически болен, виновата именно Россия.
Ольга Александровна скоро ушла, а Александр Касьяныч был взволнован и шагал взад–вперед.
– Пропал, пропал
– А разве легко ее найти, Александр Касьяныч? ,- спросил Петя.
– Не легко–с, я не говорю, но надо.
Он засеменил ногами, заходил еще быстрей.
– Я скажу вам о себе. Я сам таким был, как вы, там, и прочие. Я не обер–прокурором родился. В молодости чуть пулю себе в лоб однажды не пустил, однако, удержался: порядок взял верх. Несчастная любовь, хорошо–с, переломил. Работе отдался, женился. Все делал, как полагается. Работал до одурения, и ничего. Встал на ноги, вошел в колею, и теперь не выбьете, никакой силой–с. Жена умерла, претерпел. Олечку растил. Садами занимаюсь. Вот это, молодой человек, и жизнь. Когда о заоблачностях думал, то чуть на тот свет не отправился, а теперь благополучен, здравствую. Замечаете? И буду жить ,- крикнул он почти резко: я Олечку люблю больше садов, и пускай я судейская крыса, ну да, я все же для нее живу, и счастлив я или несчастлив, это другой вопрос, но в пруды прыгать не собираюсь.
Он долго еще рассуждал, и незаметно жалость и сочувствие к нему вошло в Петино сердце. Как ни был красноречив Александр Касьяныч, как ни острил, ни высмеивал все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, в труде, почти беспросветном.
Около двенадцати Петя ушел к себе. В темноватой гостиной он встретил Нолькена. Указывая рукой вверх, тот спросил коротко:
– Туда?
Петя кивнул утвердительно.
Нолькен сказал:
– Туда, наверх. Там живет инокиня Мария.
Петя не сразу понял.
– Ольга?
– Да, ну... все равно. Нет лучше; инокиня Мария. Это лучше.
Он улыбнулся, почти кротко.
– Высший свет, небесный свет. Инокиня Мария. Я люблю ее, - прибавил он просто. Неземное создание бросает свой отблеск на бедные дни.
Он повернулся и вышел.
Петя медленно поднялся по лестнице, разделся, лег. В балконную дверь ровным, могучим светом сиял Юпитер. Во флигеле наигрывали на рояле, видимо, Нолькен. Инокиня Мария была за стеной, и ему казалось, что он слышит ее шепот: плачет она, молится. Дорогое светило, приблизившееся из неизвестной дали, сиявшее кротко и, силой рока, уносившееся теперь дальше.
Петя много думал в ту ночь о себе и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли в горле, и над всем этим было ясное чувство: нет, она ему не суждена.
Когда он устал и его начала одолевать дремота, он мысленно перекрестил ее: «Прощай, мой сон», подумал он, сам уходя в мир сновидений. «Нежный друг, инокиня Мария». Вся его любовь к ней, все это время, давшее ему столько поэзии, показалось туманным видением, уплывавшим в страны былого.
ХIV
В
Алеша был в шляпе - он уже не числился студентом, но из–под пиджака виднелась та же голубенькая рубашка, так же мягки черты лица, веселы глаза. Он прохаживался взад и вперед, щурился на солнце, заливавшее сбоку его светлые глаза, и посматривал на часы.
Наконец, затрубили в рожок. Вокзал оживился. Рысцой затрусили по платформе носильщики в белых фартуках, навстречу поезду.
Через несколько минут поток пассажиров валил к выходу. Среди дам, мужиков с инструментами, поддевок, котелков, Алеша с трудом заметил товарища: Петя брел растерянно, едва поспевая за носильщиком. Он возвращался от дедушки, где пробыл вторую часть лета.
– А, - крикнул Алеша: вот он, стоп!
И не успел Петя опомниться, он ловко обнял его, поцеловал.
— Это называется по–московски. Здесь у нас не что–нибудь!
Петя засмеялся. От Алеши, его глаз, поцелуя, вечернего солнца пахнуло чем–то славным, полузабытым.
– Мы вас ждем, - говорил Алеша, когда выходили к извозчикам. Едем к нам; если понравится, у нас же будете жить, есть комната. Кисловка, - закричал он зычно: полтинник!
Нынче Алеша торговался, доказывал извозчикам, что следует ехать за полтинник; наконец, убедил одного старика.
– Ну, конечно, - говорил он. Вези, вези, дядя. Тульский? Вон и барин приезжий ,тоже тульский.
Пролетка загромыхала. Потянулась Москва — все эти Садовые, Покровки, Никитские. Петя давно не был в Москве, с ранних детских лет, когда живы были еще родители. И теперь, немного обросший и загорелый за лето, но, как раньше, худой, он с сочувствием смотрел на этот палладиум России - старую, милую и нелепую Москву.
– Так вы теперь в Живопись и Ваяние? ,- спросил Петя. Вот какие перемены.
– А Степана не видите тут? Он, ведь, здесь, кажется. Писал мне, да очень коротко.
– Степан, пожалуй, у нас уже сидит. Извещен о вашем приезде, придет повидаться. Вы знаете, он чуть не помер на голоде. Тиф, едва выскочил. Дядя, направо! Нет, нет, направо к воротам!
Дядя остановил кобылку у ворот довольно большого дома. Расплатились, стащили вещи и, пройдя двором, поднялись в третий этаж. С лестницы был слышен рояль, его веселый, сбивающийся темп; почему–то Петя вспомнил о Лизавете и улыбнулся.
– Это Лизка жарит, - сказал Алеша, звоня. Танцы у них, что ли?
Музыка прекратилась, за стеной зашумели, точно сорвалась с мест целая ватага, и через минуту дверь распахнулась.
Первое, что увидел Петя - рыжеватое, смеющееся лицо Лизаветы, потом две студенческие тужурки, барышень и дальше всех большую стриженую голову - он едва узнал его - это был Степан.
– Прие–ха–ли, приехали, - завопила Лизавета, и от воодушевления вскочила на сундук. Браво–во! Бра–во!