Дальний край
Шрифт:
От нечего делать он стал думать о своей жизни, будущем. Как ни старался он представить себе его ясней, ничего не выходило. Он учится в училище живописи, но художник ли он? Художник, искусство… Алеша покачал головой. Это серьезное, важное, требующее всего человека. А ему не хотелось ничего отдавать. Нравилось именно брать, и то, как легко шла его жизнь, было очень ему по сердцу. Какая же его профессия? Никакая ... «милого человека».
Главным образом, занимали Алешу женщины. Он не был особенно чувствен, но влюбчив весьма, и непрочно. Сейчас ему нравилась художница, работавшая с ним в мастерской. Приятна была
До сих пор он так и делал. Хотя был молод, но уже любил не раз и, отлюбив, уходил спокойно, без терзаний, иногда умел внушить это и той, с кем был связан. Когда кончится такая жизнь любви, он не знал, и думал: придет конец, значит, придет.
Между тем, Зыбкова не было. Понемногу выяснилось, что и дороги нет. Как ее потеряли, уследить было трудно, вероятно, сбились на малонатертый проселок, а метель выровняла его с целиной.
Лошади шли шагом, Федот приуныл.
– Эй, - сказал Алеша, зевая: дядя! Потрогивай.
Федот хлестнул, лошади дернули, на минуту гусевой затоптался, точно не желая идти, но Федот вытянул его длиннейшим кнутом, он вздрогнул, рванул, и Алеша с Федотом почувствовали, как мягко летят они куда–то вниз. Лошади старались выкарабкаться, но тонули в снегу. Они попали в овраг.
Тпру- у ,- бормотал смущенный Федот: тпру- у...
Отпрукивать было поздно; лошади остановились сами; от них валил пар, и вид они имели безнадежный.
Слез Федот, вылез Алеша. Потоптались, полазили в снегу; стало ясно, что из оврага с санями не выбраться. Сколько ни бились, ничего не вышло.
– Что ж, - сказал Федот, изменившимся голосом: надо отпрягать.
Алеша был удивлен и немного досадовал. Ехали по–хорошему к тетушке, а тут на вот тебе, какая ерунда. В то, что становилось опасно, он еще не верил. Неприятно было опаздывать.
Из оврага вывели лошадей под уздцы. Когда сели верхом, тронулись, Алеша понял, что дело серьезно. Федота он быстро потерял из виду, и сначала они перекликались, держались вблизи, потом случилось так, что голос Федота послышался справа, Алеша взял туда, и ему казалось, что он едет правильно. Но тут донесся окрик с другой стороны. Алеша изо всех сил закричал: «гоп–го–оп!» но в ответ ничего не услышал. Тогда он опустил поводья, перестал соображать и предоставил лошади идти куда вздумается. «Может и вывезет», подумал он. Ему пока не было холодно, но чувствовал он себя странно. Он ничего не видел, и слышал только вой ветра. Минутами казалось, да жив ли он, правда ли, что едет на лошади в этом бездонном мраке? Или это тоже часть сна, как поезд, разговор с генералом? Но генерал припомнился особенно живо. Снова, как тогда в вагоне, захотелось дремать, и послышались слова: «так вы, молодой человек, отрицаете идею долга?» Алеша тряхнул головой и мысленно послал генерала к чорту.
Он опять стал подстегивать коня, и то ему казалось, что сейчас деревня, что уж собаки лают, то нападала лютая тоска. Он старался отгонять ее опереточными напевами.
Через два часа он убедился, что положение его безнадежно. Лошадь стала, увязая по брюхо; двинуть ее дальше не было возможности. Метель не унималась;
«Ничего, - говорил он себе: вперед, ничего». Он вздохнул, вспомнил о Лизавете, о художнице, о всех милых московских женщинах, которые любили бы его, если б он продолжал жить, - вздохнул, как о навсегда ушедшем, и около громадного сугроба, одолеть который, он чувствовал, не в состоянии, Алеша сел. «Напрасно вы думаете , ваше превосходительство», - сказал он про себя с улыбкой: «что мы не мужественны, раз у нас нет идеи долга. Мы веселые люди, но мы не трусы–с». И Алеша засмеялся странным смехом, удивившим его самого.
Он завернулся в доху и решил ждать; а там видно будет.
XX
Три дня спустя Алеша в жару лежал у тетушки Аглаи Михайловны. Он не отморозил себе ничего, но простудился. Оказалось, что сугроб, у которого он уткнулся в снег — была рига, и плутали они на пространстве двух верст, между деревнями. Федот выехал более удачно, Алешу же нашел мужик, выбравшийся до свету на гумно молотить овес.
Аглая Михайловна была потрясена. Она не спала всю ночь, поставила свечи перед старинной иконой Нерукотворного Спаса, позвала двух докторов, влила в Алешу чайник малины и укутала шубами. Первую ночь он спал плохо: преследовали кошмары, он бредил метелью, ветром, стонал и охал. Но, видимо, тетушкины средства помогли; утром он проснулся покойней, умылся, и ему захотелось есть.
– Анисья, - сказала тетушка: кофе барину, да разогрей бараночек, да лепешки, верно, готовы. Подай сюда.
В комнате топилась печь; пахло дымком растопок, за окном синел яркий день. Алеша приподнялся, взглянул на разрисованные морозом стекла, увидел березы, окутанные туманом инее, солнце, и глубокая, светлая радость залила его. Жизнь, жизнь! Молодость, любовь, счастье! Голова Алеши закружилась.
– Тетя, - сказал он, немного задыхающимся голосом: пойдите-ка сюда.
Тетушка подошла степенно, с озабоченным видом; она была еще в белом утреннем чепце, но уже тщательно вымытая. От нее пахло старинными духами.
– Может быть, с калачом лучше хочешь? ,- спросила она, и у ней был такой вид, что пить кофе с калачом или без него - вопрос серьезный.
– Дорогая, - шепнул Алеша, и вдруг крепко обнял, захохотал, стал целовать и мять ее. Вы славная тетушка, вы моя хорошая!
Аглая Михайловна сначала была смущена, потом увидела слезы, блеснувшие в Алешиных глазах, поняла все, и сама заморгала.
– Ну, слава Богу, слава Богу, - бормотала она: значит, Он не желал твоей гибели.
Минуту спустя Алеша жадно пил кофе с любимыми горячими лепешками, а тетушка, сидя рядом, говорила:
Я человек старый, и меня на другой лад не переделаешь. Полагаю я, что Лиза должна была мне написать о своей свадьбе заранее, так я считаю. Она добрая девушка, но легкомысленная. А я недовольна ,- забыла меня. Так же и насчет твоей истории: я считаю, что это промысел Божий, урок, который дается тебе в назидание, быть может, для изменения твоей жизни.