Дальний край
Шрифт:
— Ну уж, это милости просим! Покорно благодарю.
Федюка обозлился, что его заподозрили в афишировании либерализма, а насчет декадентов быстро забил отбой: Бог с ними, в сущности, ему все равно.
Но Лизавета не унималась. Она тормошила теперь Петю.
— Ну докажите же ему… новое искусство… ну, я не умею выражаться… Бальмонт… например, плох?
Федюка смутился: мало он читал на своем веку.
— Да, Бальмонт… Ну, это разумеется.
Случалось, что Федюка предлагал прокатиться к Яру, в Стрельну. Лизавета редко это одобряла, но иногда ездила. Бывало весело, но разрушительно для Петина кошелька.
Из
Было это тоже после лекции в клубе. Зина позвала их к себе. Федюка заикнулся было о Московском, но Зина сказала, что у нее есть абсент и ликеры — и Федюка стих.
У подъезда на них набросились лихачи. Федюка отверг их.
— На запаленной лошади не поеду, — сказал он. — Я не дурак.
Наняли просто хороших извозчиков и покатили. Только что выпал снег, пахло, как сказал поэт, разрезанным арбузом. Петя сидел с Лизаветой рядом, в санках, и у него было такое чувство, что надо хохотать, что–то сделать страшно–глупое и страшно–милое, что возможно только сейчас и никогда больше. Лизавета вся играла и жила.
— Хотите, я выпрыгну? — сказала она. — Думаете, трудно? Выпрыгну, и обгоню лошадь?
Петя хохотал, держал ее за руку и знал, что если поддразнить, подзадорить эту сумасбродную голову, — то, конечно, она выскочит — и не только с извозчика, прыгнет и с Ивана Великого.
— Нет, — сказал он тихо: — не прыгайте.
Извозчики остановились у большого углового дома. По нелепой, темной лестнице взбежали все наверх, в четвертый этаж. Зина отворила дверь ключом.
— Раздевайтесь, — сказала она, — но тихо. Жильцов не будить.
Зина занимала довольно большую квартиру; в разных–нибудь из жильцов роман.
Сейчас Зинино сердце начинало пылать к одному студентику, — и она была весела.
Ее собственная комната была большая, с фонарем на улицу. Сюда она провела гостей и шепнула:
— Минутку. Ликер, все притащу. Федюка, помогайте.
Федюка, поколыхивая толстым животом в красном жилете, на цыпочках вышел. Петя остался один с Лизаветой. В стеклянном фонаре было полусветло; за облаком бежала луна; ее дымный, зеленоватый свет отблескивал в зрачках Лизаветы, делал таинственным и милым этот обыкновенный фонарь.
— Ну, — сказала Лизавета, с тихим смехом, слегка глухим голосом, — и взяла его за руку. Петя тоже улыбнулся. Что–то туманное и горячее волновало его.
— Ничего. А вы?
— И я ничего.
И оба захохотали и стали смотреть на переулок, весь потонувший в снегу, старый, седой. Голова Лизаветы была совсем рядом с его головой, и он вдохнул мягкую теплоту ее тела.
В это время вошла Зина. Из большой комнаты их не было видно; Зина засмеялась.
— Если вы целуетесь, — сказала она: — ничего, только чтобы Федюка не подсмотрел.
— Дура, — закричала Лизавета: — какая дура!
И, хохоча, она выскочила, повисла у Зины на шее, заболтала в воздухе ногами и так толкнула ее, что обе рухнули на парадную Зинину кровать. Лизавета щекотала ее, кусала и, кажется, душила. Зина задыхалась, тихо визжала, старалась столкнуть с себя Лизавету. Но Лизавета разошлась.
— А-а, дразнить меня, дразнить, — вот тебе! На, еще, еще!
И когда, наконец, она соскочила с кровати, Зина едва дышала, а Лизавета подпрыгнула, закрутилась, и в ее блеснувших
— Фу, какая мерзавка, — говорила Зина, подымаясь и оправляя волосы. — Бог знает что устраивает.
Но скоро сама Зина поступила так же. С Федюки сняли сюртук, посадили его на ковер, голову обвязали салфеткой, что должно было значить — венец. Потом Зина притащила волка с красной каймой — старенький свой коврик — и завернула в него Федюку. В руку вместо тирса дали зонт, — получился Бахус. За все эти мучительства позволили распоряжаться ликерами, что дало Федюке много радости. Зина же с Лизаветой изображали безумиц и якобы с тимпанами скакали вокруг. Потом решили обратить в Диониса Петю и растерзать его. Петя хохотал так, как давно ему не приходилось. Здесь, в этой удивительной, полутемной комнате, среди чудаковатых людей, ему представлялось все славным и легким, таким легким, будто вернулось его детство, когда только человек и чувствует себя таким.
Соскочили тяжелые мысли, и казалось, — этот смех, эта радость здоровья, молодости и есть самое настоящее.
И Петя пил, прыгал через Бахуса, выделывал всякие пустые и невинные штуки.
Так возились они часов до трех. Наконец, Зина стала зевать, да и Лизавета приустала. Один Федюка не трогался с места: его пришлось раскачивать.
— Я Бахус, — говорил он. — Захочу, так вот и не уйду.
— Уйдешь, уйдешь, голубчик, — сказала Зина покойно: — выкурим.
Федюка был недоволен, что выпроваживают, но повиновался. Поехал он в клуб.
— Ну, а вы ее провожаете? — сказала Зина Пете, подмигнув. — Желаю успеха!
Петя с Лизаветой вышли на улицу молча, и молча шли. Переулок был еще тише. Луна стала ярче, покойнее. В сквере около церкви деревья стояли под безмолвным убором серебра, и в молчании ночи, в светлых безлюдных улицах было что–то волшебное. Точно эта ночь существует однажды, и однажды есть Лизавета, мягко шагающая рядом по хрустящему снегу; однажды есть жизнь, еще такая молодая и полная света. Петя чувствовал, что его душа перегружена чем–то: в молчании Лизаветы, ее слегка даже робком шаге он улавливал то же.
Так миновали они старинные Молчановки, Собачью площадку, бульвар. Вот и их дом. У ворот сонный сторож, тихий двор, окна их квартиры, позлащенные луной. По лестнице они всходят медленно, будто не хочется. У двери Лизавета полуоборачивается. И вдруг, не понимая, что делает, Петя приближается и молча, страстно, радостно целует ее. Лизавета обнимает его — будто давно ждала — бледнеет и слабеет от волнения.
XVII
На другой день Петя проснулся довольно поздно. Первое, что он сделал — засмеялся чистым, почти детским смехом. Потом вскочил с постели, подбежал к окну и отдернул штору: сад почти весь занесло снегом. Снег висел белыми, тихими хлопьями на деревьях, и львы у ворот барского дома были наполовину запушены им. Петя понял, что это настоящая, отличная зима, что он молод, счастлив, и ему захотелось куда–то побежать, крикнуть об этом на весь свет. Но в квартире было тихо, лишь печь потрескивала: та спокойная и радостная тишина, что говорит о бодрости, работе, жизни.