Дальний край
Шрифт:
– Да что менять-то, что? ,- почти вскрикнул Алеша. Тетя Аглая, ей Богу, нечего. Ну, я молод, мне жить хочется, это верно.
– То–то вот и есть, что вы теперь не такие, как была молодежь в наше время. Все о себе, для себя…
– Это правда, тетушка, - сказал Алеша: я для себя живу. Ничего, - прибавил он беззаботно: как–нибудь проживем. Я, ведь, другим не мешаю, пусть как хотят устраиваются. А вы взгляните, какое солнце, какой иней замечательный. На салазках бы сейчас, на лыжах...
– Вот именно я и не позволю.
И тетушка проявила довольно большую стойкость:
Алеша провел в ее мягком, теплом углу недели две. Лизавете написали, изложили причины задержки. Алеша же развлекался игрой на китайском бильярде и раскладываньем с тетушкой пасьянсов.
Иногда приезжал молодой сосед, помещик, румяный, свежий. Он очень почитал тетушку, целовал ей руку и сначала немного стеснялся Алеши, как человека столичнаго. Потом привык, и они вместе играли в бикс.
– Очень сожалею, - говорил сосед, потирая руки: что здесь нет настоящаго бильярда. Да. Мы сыграли бы с вами пирамидку. Разумеется, без интересу. Так на так. Да, да. Так на так.
Потом он расспрашивал его о его приключении.
– Могли замерзнуть. Скажите, пожалуйста. Как жаль! Вот какой опасный случай. Да.
Слово «да», и «так, так» он прибавлял почти к каждой фразе.
Некоторые помещики приезжали даже поздравлять Аглаю Михайловну с благополучным исходом Алешиной истории. Алеше все нравилось. И помещики коренные, и генералы, и прасолы, которых тоже приходилось видеть.
Но больше всех понравилась Анна Львовна, молодая дама, которую не очень чтила тетушка ; из села Серебряный Бор.
Эта Анна Львовна была вдова, жила частью в деревне, частью за границей, преимущественно в Ницце, как многие русские помещики; в деревне же вела энергический образ жизни, хозяйничала, ездила по гостям и охотилась; у нее была свора борзых, и нередко скакала она по полям, на поджаром своем англо–арабе; соседи принимали ее в настоящие охоты. Не дурак она была и выпить, но знала меру; могла рассказать анекдот; когда бывала в ударе, плясала русскую и неплохо пела под гитару.
С Алешей у них сразу установились дружественные отношения. Не прошло четырех дней, как у подъезда снова загремели бубенцы ее тройки. Очень усатый кучер осадил коней, из узких городских санок выскочила Анна Львовна в шубке, берете, с огнем горящими щеками; кучер отирал оледенелые усы; лошади под синей сеткой объезжали двор шагом. За деревьями парка, изнемогавшими под инеем, вставала луна.
— Ну, — сказала она, поблескивая темными глазами: — выздоровели? Как дела?
Алеша знал, что теперь никакая тетушка не удержит его дома. Да и на самом деле — он был здоров.
Наскоро пили они чай со свежим маслом и баранками, разогретыми на самоваре. Аглая Михайловна, впрочем, была суховата с гостьей: сидела особенно важно, в своей белой кофте, и по временам выходила из комнаты — с значительным выражением.
— Салазки есть? — спросила Анна Львовна, откусывая крепкими зубами хлеб с маслом. — Должны быть; пойдемте кататься с пруда. Тут пруд хорош, я знаю. И вечера такого нельзя упускать.
Ее гибкая фигура, тонкая шее и вздрагивающия ноздри говорили, что ничего не следует упускать в жизни. Чем–то
— Голову не сверните себе, — сказала тетушка, когда они встали, и недовольно поправила наколку. — Алеша и так чуть не замерз… Там есть прорубь, на речке, осторожнее.
— Не бойтесь, — крикнула из прихожей Анна Львовна: — целы будем!
Весело было идти в парке, под златотканным инеем. Скрипят валенки, скрипят салазки. Золотящийся полусумрак, тайные узоры ветвей, стволов на снегу, тихий сон инее. Все это колдовское, необычайное, какое бывает только в русские зимы под Рождество.
Анна Львовна верхом садится на салазки, Алеша за ней. Легко отталкиваются они, — синие, огненные алмазы снега мелькают все быстрей, и все холоднее дышать: дорожка от прудов к речке наезжена, санки летят быстрей, быстрее, бесшумно тонут за горизонтом звезды и небесный свод ,- вот она речка. «Правей!» хочется крикнуть Алеше, да не стоит, — если уж судьба лететь в прорубь, значит судьба, там разберут. Лучше — обнять крепче эту Анну Львовну, чувствовать огненную щеку рядом со своей, глядеть на волшебные пелены снега, на дивное небо в звездах, окристалевшее от мороза. Р–раз! Салазки проносятся у края проруби, дальше идут тихо, мягко, слегка шурша по снегу: это уж целина.
— Я знаю, где прорубь, — говорит задыхающимся голосом Анна Львовна. — Зачем нам в прорубь!
Она соскакивает, — ловкая и крепкая охотница, — подхватывает салазки и бежит в гору.
Алеша за ней. Не убежать ей, — Алеша догонит, снова будут лететь они вниз, и сердце замирает, дух захватывает: угодишь под лед, свернешь шальную голову, но лететь в лунном сиянии так чудесно. Пусть, все равно!
— Когда уезжаете? — говорит Анна Львовна.
— Не знаю, скоро.
— Поедемте сегодня ко мне. Спою вам цыганские песни. У меня можно. Я одна, никто мне не указка.
Алеша воображает недовольный вид тетушки, на минуту ему становится смешно, но потом он сразу же говорит, что отлично: едем. Тут нельзя отказываться, это ясно.
И хотя тетушка загрустила, хотя было не очень удобно, чтоб Алеша ехал один, к молодой даме, все же через полчаса они катили в Серебряный Бор, и Алеше казалось, что это — все продолжение их сумасшедшего катанья, что на этой самой тройке он летит в светлую бездну жизни.
В Серебряном Бору Анна Львовна пела ему цыганские романсы. Луна светила сквозь заиндевевшие стекла, когда они целовались.
— Я поеду в Москву тоже, с вами, — сказала она, провожая его. — Послезавтра? К семичасовому?
И как тетушка ни уговаривала остаться, через день Алеша уехал. Проезжая со степенным Федотом мимо Зыбкова, которого тщетно ждали они тогда, среди бури и тьмы, — он вспомнил об Анне Львовне, луне, поцелуях. Все казалось ему удивительным, загадочным, — и будущее непонятным.
На повороте он оглянулся, сзади донеслись колокольчики. Это мчалась знакомая тройка; вихрем догнала она их, и через минуту Алеша сидел уже с Анной Львовной, — во весь опор они скакали к станции. Почтенный же Федот был недоволен, но никак не мог поспеть. Алеша чувствовал, что его несет вихрь новой его судьбы, и был доволен.