Дама с камелиями
Шрифт:
Я взял ее на руки, раздел и отнес холодную, как лед, на свою постель.
Затем я сел около нее и старался согреть ее своими ласками. Она ничего не говорила, только улыбалась.
Ах, это была удивительная ночь. Казалось, Маргарита вкладывала всю свою жизнь в поцелуи, которыми она меня осыпала, и я так ее любил, что в разгар ее лихорадочной страсти задавал самому себе вопрос, не убить ли ее, чтобы она никому больше не принадлежала.
Месяц такой любви и тело и душу обратили бы в труп.
День застал нас бодрствующими. У Маргариты было мертвенно-бледное лицо. Она
Один момент мне казалось, что я сумею забыть то, что произошло со времени моего отъезда из Буживаля, и я сказал Маргарите:
– Хочешь, уедем, бросим Париж?
– Нет, нет, – ответила она, как бы испуганная, – мы будем слишком несчастны, я не могу больше давать тебе счастье, но до последнего издыхания буду покорна твоим прихотям. В какой бы час дня или ночи ты меня ни пожелал, приходи и бери меня; но не связывай своего будущего с моим, ты сам будешь несчастен и меня сделаешь несчастной. Я буду еще в течение некоторого времени красива, пользуйся этим, но не проси у меня другого.
Когда она уехала, я испугался одиночества, в котором остался. После ее отъезда я просидел два часа на постели, на которой она лежала, смотрел на подушку, на которой оставалось еще углубление от ее головы, и спрашивал самого себя, где мне найти выход между любовью и ревностью.
В пять часов, сам не зная зачем, я отправился на улицу д’Антэн.
Нанина открыла мне дверь.
– Барыня не может вас принять, – сказала она смущенно.
– Почему?
– Граф N… у нее. Он приказал никого не пускать.
– Верно, – пробормотал я, – я забыл.
Я вернулся домой как пьяный, и знаете, что я сделал в минутном припадке ревности, которого как раз хватило на постыдный поступок, знаете, что я сделал? Я решил, что эта женщина посмеялась надо мной, представил ее себе в строго охраняемом уединении с графом N…, повторяющую те же слова, которые она мне говорила ночью, взял бумажку в пятьсот франков и послал ей со следующей запиской:
«Вы так поспешно уехали сегодня, что я забыл вам заплатить. Вот плата за вашу ночь».
После, когда письмо было отправлено, я вышел из дому, чтобы не чувствовать раскаяния за свою грубость.
Я пошел к Олимпии и застал ее за примеркой платьев; когда мы остались одни, она начала мне петь скабрезные романсы для моего развлечения.
Олимпия представляла собой настоящий тип куртизанки, бесстыдной, бессердечной и глупой, по крайней мере, в моих глазах; может быть, какой-нибудь другой мужчина питал по отношению к ней такие же чувства, как я по отношению к Маргарите.
Она попросила у меня денег, я дал ей и вернулся домой.
Маргарита мне не ответила.
К чему вам описывать мое состояние за весь день. В половине седьмого посыльный принес конверт, в котором было мое письмо и деньги, и ничего больше.
– Кто вам это передал? – спросил я у посыльного.
– Дама; она уезжала с горничной в почтовой карете в Булонь и велела мне отнести
Я побежал к Маргарите.
– Барыня уехала в Англию сегодня в шесть часов, – сказал мне швейцар.
Ничто меня не удерживало больше в Париже: ни ненависть, ни любовь. Я был измучен всеми волнениями. Один из моих друзей предпринимал путешествие на Восток; я сказал отцу о своем желании сопровождать его; отец дал мне деньги, рекомендательные письма, и через восемь-десять дней я сел на пароход в Марселе.
В Александрии я узнал через атташе посольства, которого я встречал несколько раз у Маргариты, о ее болезни.
Я написал ей письмо, на которое она мне ответила уже в Тулон: вы видели ее ответ.
Я сейчас же поспешил вернуться, остальное вы знаете.
Теперь вы должны прочесть несколько листков, которые мне передала Жюли Дюпре и которые поcлужaт необходимым дополнением к тому, что я вам рассказал.
XXV
Утомленный этим долгим рассказом, часто прерываемым слезами, Арман сжал руками лоб и закрыл глаза, не то задумавшись, не то пытаясь заснуть; мне он передал листочки, исписанные рукой Маргариты.
Через несколько минут Арман начал дышать быстрее, и я решил, что он заснул, но так чутко, что мог проснуться от всякого шума.
Вот что я прочел и переписал без всякого изменения:
«Сегодня пятнадцатое декабря. Я больна уже три или четыре дня. Сегодня утром я слегла в постель; на дворе пасмурно, на душе печально; около меня нет никого, я думаю о вас, Арман. Где вы теперь, когда я пишу эти строки? Далеко от Парижа, очень далеко, как мне говорили, и, может быть, уже забыли Маргариту. Будьте счастливы, вам я обязана единственными счастливыми моментами своей жизни.
Я должна была вам дать объяснение своего поведения и написала письмо; но письмо, написанное такой девушкой, как я, могло показаться ложью; только смерть может освятить его своим авторитетом, оно перестанет быть простым письмом и станет исповедью.
Я больна и могу умереть от этой болезни; у меня всегда было предчувствие, что я умру молодой. Моя мать умерла от чахотки, мой образ жизни мог только усилить эту болезнь, единственное наследство, которое я получила от матери; но я не хочу умереть, прежде чем вы не узнаете, как вам относиться ко мне в том случае, если вы по возвращении будете еще интересоваться бедной девушкой, которую любили перед отъездом.
Вот что было в том письме, которое я с наслаждением повторяю, чтобы снова оправдаться в своих собственных глазах. Вы помните, Арман, как приезд вашего отца встревожил нас в Буживиле; вы помните невольный ужас, который мне причинил этот приезд, объяснение, которое произошло у вас с ним и о котором вы мне рассказывали вечером. На следующий день, когда вы были в Париже и ждали отца, ко мне пришел какой-то человек и передал письмо от господина Дюваля.
В этом письме, которое я прилагаю здесь, заключалась серьезная просьба под каким-нибудь предлогом удалить вас на завтра из дому и принять вашего отца; он должен был со мной поговорить и убедительно просил меня ничего вам не рассказывать о его письме.