Дама с камелиями
Шрифт:
Все игроки уже ушли, я один задержался незаметным образом, так как не принадлежал к их кружку.
Олимпия освещала мне дорогу, но перед тем, как спуститься вниз, я подошел к ней и сказал:
– Мне нужно с вами поговорить.
– Завтра, – сказала она.
– Heт, сейчас.
– Что вам нужно?
– Узнаете.
И я вернулся в комнату.
– Вы проиграли, – сказал я.
– Да.
– Все, что у вас было?
Она колебалась.
– Будьте откровенны.
– Да, все.
– Я выиграл триста луидоров: вот они, если вы позволите мне остаться у вас.
И
– Почему вы мне предлагаете это?
– Потому что я вас люблю, черт возьми!
– Нет, потому, что вы влюблены в Маргариту и хотите ей отомстить, став моим любовником. Такую женщину, как я, нельзя обмануть, мой друг; к несчастью, я слишком молода и слишком красива, чтобы взять на себя ту роль, которую вы мне предлагаете.
– Так вы отказываетесь?
– Да.
– Вы предпочитаете меня любить даром? Но на это я не согласен. Подумайте, дорогая Олимпия: если бы я вам прислал через кого-нибудь эти триста луидоров на тех же условиях, вы бы приняли их. Я предпочел лично вести переговоры. Берите деньги и не доискивайтесь причины, которая меня заставляет так поступать, ведь вы сами говорите, что вы красивы и что нет ничего удивительного в моей любви к вам.
Маргарита тоже была содержанка, но я никогда не решился бы сказать ей в первый же день знакомства то, что я сказал этой женщине. Маргариту я любил, а в ней я угадал инстинкты, которых не было у Маргариты; и в ту самую минуту, когда я предлагал эту сделку Олимпии, она мне не нравилась, несмотря на свою выдающуюся красоту.
Конечно, она согласилась, и в полдень я ушел от нее ее любовником; но я оставил ее постель, не унося с собой воспоминаний о ласках и словах любви, которыми она считала себя обязанной меня осыпать за шесть тысяч франков, полученных от меня.
А между тем из-за нее многие разорялись.
Начиная с этого дня, начались муки Маргариты. Олимпия и она перестали видеться, само собой понятно почему. Я дал своей новой любовнице экипаж, драгоценности, я играл, словом, проделывал все глупости, свойственные человеку, влюбленному в такую женщину, как Олимпия. Слух о моей новой страсти сейчас же распространился.
Даже Прюданс поддалась на эту удочку и поверила, что я совершенно забыл Маргариту. Маргарита не то угадала причины, побуждавшие меня так поступать, не то поверила, как и остальные, но, во всяком случае, она с достоинством сносила обиды, которые я наносил ей каждый день. Однако она очень страдала и с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, все печальнее и печальнее. Моя любовь к ней, перешедшая уже как бы в ненависть, наслаждалась видом этой бесконечной печали. Часто, когда я доходил до постыдной жестокости, Маргарита смотрела на меня таким умоляющим взглядом, что я краснел за свое поведение и был готов просить у нее прощения.
Но это раскаяние длилось не дольше секунды; Олимпия отбросила в сторону всякое самолюбие, она поняла, что, нанося обиды Маргарите, она добьется от меня всего, и постоянно меня подстрекала против нее, пользовалась всяким случаем, чтобы надругаться над ней, с неуклонной подлостью женщины, находящейся под защитой мужчины.
Маргарита перестала бывать на балах, в театрах
Нужно было сойти с ума, чтобы дойти до этого. Я был похож на человека, опьяненного плохим вином: он выходит из себя и способен на преступления, сам того не сознавая. И все-таки я считал себя жертвой. Спокойствие без тени презрения, чувство собственного достоинства без оттенка негодования – вот чем Маргарита отвечала на все мои нападения, и это ставило ее в моих глазах гораздо выше и восстанавливало меня еще больше против нее.
Однажды вечером Олимпия где-то была и встретилась с Маргаритой; на этот раз она не пощадила глупую девушку, которая ее оскорбляла, и та должна была ретироваться. Олимпия вернулась взбешенная, а Маргариту унесли в обмороке.
Вернувшись, Олимпия сказала мне, что Маргарита, увидев ее одну, решила ей отомстить за то, что она моя любовница; я должен был потребовать от Маргариты, чтобы она относилась с уважением, как в моем присутствии, так и в моем отсутствии, к женщине, которую я люблю.
Конечно, я согласился на это, и все жестокое, все отвратительное и гадкое, что я мог придумать, я вложил в письмо и отправил его в тот же день.
На этот раз удар оказался слишком сильный, и бедняжка не могла снести безмолвно.
Я не сомневался, что ответ будет, и решил весь день просидеть дома.
Около двух часов позвонили, и вошла Прюданс.
Я пытался придать своему лицу безразличное выражение и спросил у нее, чему я обязан ее посещением, но на этот раз мадам Дювернуа не была весело настроена, она ответила мне серьезным тоном, что со времени моего приезда, то есть уже три недели, я пользовался всяким случаем, чтобы обидеть Маргариту; это ее расстраивает, а вчерашняя сцена и мое сегодняшнее письмо уложили ее в постель.
Словом, Маргарита просила у меня пощады, не упрекая меня ни в чем, и признавалась, что у нее нет больше ни физических, ни моральных сил переносить мои оскорбления.
– Мадемуазель Готье, – сказал я Прюданс, – имела право меня прогнать, но я никогда ей не позволю оскорблять женщину, которую я люблю, под предлогом, что эта женщина моя любовница.
– Мой друг, – сказала Прюданс, – вы находитесь под влиянием глупой и бессердечной девушки; правда, вы в нее влюблены, но ведь нельзя же вследствие этого мучить женщину, которая не может защищаться.
– Пускай мадемуазель Готье пришлет своего графа N…, и наши силы будут равны.
– Вы отлично знаете, что она этого не сделает. Итак, милый Арман, оставьте ее в покое; если бы вы ее видели, вам стало бы стыдно за ваше поведение. Она бледна, кашляет и недолго проживет.
И, протянув мне руку, Прюданс добавила:
– Зайдите к ней, она будет рада.
– У меня нет охоты встречаться с графом N…
– Граф N… никогда не бывает у нее. Она не выносит его.
– Если Маргарита хочет меня видеть, она знает, где я живу, пускай она придет, а я носу не покажу на улицу д’Антэн.