Дамское оружие

Кранц Генрих Генрихович

Рядом застыла Вера. Наклонив головы, они слушали заупокойную молитву. Раскатистый, сильный голос священника бил в уши морозным колоколом. По правую руку стоял Игорь Сафронов – невысокий, плотный, с хмурым, озабоченным лицом. Его компания неуклонно катилась в пропасть. Чуть дальше стояли какие-то пожилые мужчины – судя по выправке, бывшие офицеры, возможно, друзья отца Николая. У изголовья гроба застыли две женщины. Юлю, молодую, бледную, с чрезмерно напудренным лицом и тонкими, сжатыми в нитку губами – он уже видел в больничном коридоре. Рядом с ней – в каком-нибудь полуметре – застыла первая жена бравого капитана-десантника: ровная, прямая, с лицом, на котором то и дело, как солнечный

зайчик по крышке гроба, проскальзывало сознание высшей справедливости. Уязвленное разводом самолюбие бывшей жены окончательно удовлетворилось. Мне отмщение и аз воздам. Надо полагать, она думала не о годах, проведенных с бывшим мужем в дальних гарнизонах, а о предстоящем разделе имущества. Десятилетний мальчишка-сын, сидевший рядом с матерью, не знал, как себя вести. Мальчик то проваливался в сосредоточенную задумчивость, то выныривал из нее с недоумевающим видом. Глядя на лицо мальчишки, Андрей изменил первоначальное решение – поначалу он хотел отдать все причитающиеся Чубарову деньги его второй жене. Но теперь решил разделить их на две части. Чубаров был человеком честным, он бы не возразил: сумма хоть и небольшая, но надо поделить ее поровну.

Чернобородый священник, помахивая кадилом, маятником заходил вокруг гроба. Андрей тронул Веру за рукав и показал глазами в сторону белеющей в сумраке храма колонны. Вера понимающе прикрыла глаза и отвернулась.

Андрей шагнул в сторону. За спиной пронесся шепот. Балканов оглянулся. Священник стоял у гроба, указывая куда-то пальцем. Отец Чубарова уставился на священника. Палыч не понимал, что от него требуется. Толпа подалась вперед, заволновалась.

Священник ловким движением перебросил кадило из одной руки в другую, возгласил на нисходящей октаве.

– Серьгу! Не положено…

Волосатый палец ткнулся в ухо покойного. Палыч судорожно дернулся, опустил руки в скользкий атлас обивки. Священник пропустил бороду в ладони. Люди терпеливо ждали. Палыч суетливо сновал пальцами, расстегивал непослушную застежку.

– Абие!*( * немедля. церковно-славянское) – заворчал священник.

В левом притворе заголосил ребенок. Юля поправила сбившийся платок, глянула в лицо раскрасневшегося попа. Люди шептались.

Балканов сунул плечо в просвет, раздвинул ряд. Обошел гроб с головы, отодвинул священника. Палыч что-то прошептал, сделал шаг в сторону.

Ухо было теплым, но не живым. Костистые хрящи напоминали мягкий пластик. Крохотная капля сережки, изогнутая полумесяцем, торчала из круглой мочки непокорным цветком. Андрей наклонился над гробом – в глазах поплыл желтый воск изрезанной щеки, мятый, залепленный волосом висок. Подцепил ногтем тонюсенькую застежку, вынул из гнезда. В крохотную ямку, только что занятую камнем, хлынула смерть – впадина затянулась желтизной, слилась в общем цвете. Сжав сережку в ладони, Андрей шагнул в сторону.

Церковный полумрак накинулся на него свежим сиянием, ломким треском свечей, взором святых.

Встав у Николая Чудотворца, Андрей перекрестился, прочел «Отче наш», и молча уставился в сухие, запавшие глаза святого из Мирр.

Ему было хорошо под взглядом темных, проницательных, все понимающих глаз. Балканов ни о чем не просил. О чем просить у неба, где и так все известно о твоих желаниях? Он стоял и молчал, думал об умершем отце, о жене, о бизнесе, затухающем на глазах, о смерти Чубарова.

Зачем Николай умер? С причиной все было ясно – дорога, дождь, старая машина. Балканова интересовало не это. Ему хотелось знать, зачем все было – характер, энергия, страсть? Для чего он мерз на караульных вышках, ползал под пулями, женился, разводился, продавал, покупал – зачем? Чтобы оседлать клочок железа, выехать на встречную полосу

и положить конец всему – свету, радости, счастью? И это было

допущено Им? Или это и был замысел Великого и Непостижимого?

Из задумчивости Балканова вывело чье-то прикосновение. Андрей обернулся – Вера стояла рядом. Она умела улыбаться так – одновременно насмешливо и сострадательно.

– Что с бабками?

– Пока никак. Решаем.

Вера вздохнула, перевела взгляд на икону.

Андрей сунул руку в карман, вынул сверток, протянул Вере.

Гусакова округлила и без того круглые глаза.

– Ты чего? Я ж уже дала!

Балканов дернул плечами.

– После похорон разделишь на две части – часть первой, вторую – законной…

– Андрей…– Вера сглотнула слюну. – У нас тушенка не проплачена… Оливки на подходе… Филимонов с утра звонит! – она наклонилась к его уху. – Ни к чему эти деньги вдовам…Ты же видишь, – Вера наклонила голову, – они о квартирах думают. А играть в благородство – без портков останемся! – Вера прижала руки к груди. – Поверь, Колька не обидится…Он, вон, сколько тебе задолжал …

Да, Чубаров оказался не прав. Но что поделать? Душа бывшего капитана сейчас стояла у дверей чистилища, ей уже было не до того.

– Нет, – качнул головой Балканов. – Отдай, они нам не помогут! – Андрей сунул деньги Вере в руку, она, вздохнув, спрятала сверток в сумку. – Отдай, – он на мгновение поколебался – и на всякий случай, пусть расписку напишут …Бог их знает!

Вера отошла. Балканов повернулся к лику Николая, перекрестился. Стекло, под которым темнела икона, матово отсвечивало. Андрей наклонился и приложился губами к стеклу.

Святой Николай смотрел безучастно. А может, это ему только так казалось?

На выходе Андрей заполнил заупокойные и заздравные записки. Плакат, висящий над столом, предупреждал: в записки можно вносить не более десяти имен. Андрей посчитал – в «Заупокойной» вместе с родственниками и близкими помещалось девять имен. В заздравной – пятнадцать. Пришлось заполнить еще один бланк.

На табло вечности счет был в пользу живых. Хотя смерть уже перешла на его половину поля. А ведь совсем недавно в заупокойном чине он писал только имя отца, деда, да тети Аллы. Все остальные были живы. Казалось, так будет всегда. Но нет – имена из списка живых постепенно перекочуют в список умерших. Однажды чья-то рука в этот бесконечный панегерик впишет и его имя – «р. б. Андрей».

Вставив свечки в гнезда канунника, Балканов еще раз перекрестился, глянул на часы. Половина второго – пора!

В полусмятой пачке «Магны» осталась одна сигарета. Андрей завел двигатель, клацнул зажигалкой. Сигарета затрещала, огонек побежал по бумажной поверхности со спринтерской скоростью.

Он еще помнил сигареты из прошлого – болгарские «Родопи», «Опал», отечественную «Орбиту», «Космос». В студенческие годы особым шиком считалось курить «Космос». Плотная, сработанная под американское «Мальборо» откидная крышка, жесткий картон коробки. Ее можно было носить в кармане, не боясь измять. В синем эфире того «Космоса» побывала множество мужчин канувшей в Лету страны. И почему отечественные сигареты так плохо тянулись? Курильщик работал легкими, как водолаз. Совсем по другому тлело «Мальборо» – стоило зажженную сигарету положить на краешек пепельницы, как она таяла сама по себе, словно под бумагой в трубочку табака воткнули бикфордов шнур. «Магна» была из той же серии – сгорала сама по себе, без участия курильщика, надо только успевать подставлять рот. В его прежнем представлении заграничная жизнь тоже была такой же самотлеющей – легкой, не обременительной, дарующей кайф без видимого усилия человека.