Дамы и господа
Шрифт:
Не зря Варя тряслась, идя с этим сообщением к матери.
— Как? Уехали? — Варвара Петровна как будто не верила услышанному.
«Тут произошла такая сцена, которую я даже не в состоянии описать, — вспоминала в своих мемуарах Варвара Николаевна Житова. — С Варварой Петровной сделался точно припадок безумья. Она смеялась, плакала, произносила какие-то бессвязные слова, обнимала меня и кричала „Ты одна, ты одна теперь!“
…Братья в это лето обосновались в единственном оставшемся от отца сельце. Оно располагалось в пятнадцати верстах от Спасского.
Дом прежних хозяев, которые уже давно умерли, только в насмешку можно
Первый раз Иван Сергеевич, оказавшись на родине, жил не в любимом Спасском. Мысль об этом, что ни говори, окрашивала грустью дни, проведенные под ветхой тургеневской крышей: и охотилось не так, и думалось не о том, и не писалось.
…Разрыв с сыновьями подкосил Варвару Петровну. Вся дворня шепталась, что барыня уже „не та“. Она сделалась очень тиха, обычно любившая порассуждать, теперь говорила редко и односложно. Чувствовалось, что нервы ее напряжены до предела. Горничные, доставая из комодов нужные барыне предметы, чтобы не загреметь ключами, завертывали их в носовой платок и осторожно поворачивали в замках. Каждый лишний звук словно вызывал у нее боль, она вскидывала голову, лицо ее напрягалось. Однако ни на кого не гневалась, не кричала, не преследовала.
Самый известный в Москве доктор Иноземцев, вызванный в Спасское, нашел у Варвары Петровны признаки водянки. Ее состояние его встревожило. Он настаивал на возвращении в город. Больная долго отнекивалась, не поднималась с места, словно ожидала, что вот-вот в доме, погруженном в тягостную тишину, произойдет что-то для нее долгожданное и спасительное. Но в конце концов, будто в одночасье, еще больше сдала, съежилась и приказала собираться в Москву.
Еще не привели в порядок комнаты и всюду были видны приметы отъезда, когда на пороге спасского дома появился Иван Сергеевич. Видно, решение увидеть мать он принял внезапно: приехал с охоты, весь промокший, с ружьем и сумкой.
Узнав о том, что Варвара Петровна недавно отбыла, опечалился, не стал входить в комнаты и лишь у оставшейся, как всегда, сторожить хозяйство Агаши спросил:
— А как маменька? Что ее здоровье? Я слышал, она очень больна. Опасно ли?
Агаша, желая успокоить его, говорила, что в Москве под надзором доктора ей будет и спокойнее, и безопаснее.
— Что делает маменька с нашими письмами?
— Она читает их.
На том разговор и кончился.
…Пожив еще немного с братом, Иван Сергеевич уехал в Петербург, надо было торговаться с издателями, садиться за письменный стол, чтобы, не дожидаясь капризной дамы по имени Вдохновение, работать и работать. Впечатлений было хоть отбавляй. Он не мог забыть состязание двух голосистых мужичков в маленьком кабачке, неподалеку от своего сельца. Голос одного из певцов пробрал Ивана Сергеевича до дрожи. Кабацкий шалый люд тоже замер.
„Не одна во поле дороженька пролегала“, — пел он, и всем нам становилось сладко и жутко… Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».
Иван Сергеевич писал очень быстро. Мысли без труда облекались в слова, чтобы через некоторое время кто-то, раскрыв книгу с надписью сверху «Тургенев» и добравшись до рассказа «Певцы», прочитал его не без грусти: как же так, живешь-живешь, хлопочешь-хлопочешь, а что-то важное, от чего может стать «сладко и жутко», проходит
У молодости есть один козырь, который никогда не будет бит: надежда. Она смягчает все удары судьбы. Старость этого не знает. Ей знакомо слово, близкое по звучанию, но совершенно противоположное по сути, — «безнадежность»…
Как ни переживал Иван Сергеевич семейный разлад, но под напором иных чувств и впечатлений неприятные мысли отступили на второй план. Он исправно слал в Москву письма, интересовался маменькиным здоровьем, однако жил своей молодой жизнью: ухаживал за женщинами, получал любовные послания от барышень и зрелых дам, нежно и красиво отвечал на них, ездил на свидания, но всякий раз на заключительном этапе, словно споткнувшись, останавливал свой любовный бег, твердо зная: жениться он не сможет, это не для него. Он уже связан нерасторжимыми узами с владычицей его души — Полиной. И с этим ничего не поделать.
Маменька однажды сказала ему с братом: «Бедные вы мои! Вы не будете счастливы, потому что вы однолюбы». Ей хотелось думать, что сыновья уродились в нее.
…28 октября 1850 года. И.Тургенев — П.Виардо, Петербург:
«Сегодня — день моего рождения, и Вы легко поймете, что я не мог пропустить его, не протянув к Вам обе руки. Сегодня я вступаю в тридцать второй год… И мне радостно сказать Вам по истечении семи лет, что я не видел на свете ничего лучше Вас… моя преданность и благодарность Вам не имеет границ и умрет только вместе со мной».
Ни переезд в Москву, ни помощь доктора Иноземцева, который каждый день приезжал на Остоженку, не могли помешать неотвратимому. Варвара Петровна говорила с дочерью об этом совершенно спокойно. «Мы смотрим на смерть, как на будущее событие, но это ошибка. Большая часть смерти уже наступила: то время, что за нами, — ее владение». Когда-то девчонкой вычитав эту мысль римского мудреца, фамилия которого ею забылась, Варвара Петровна теперь понимала, о чем шла речь. Она прожила шестьдесят три года — что ж, срок немалый. Оставалось просить у Господа Бога только одного, но едва ли он снизойдет до ее желания в наказание за грехи. Ивана ей не видать. Впрочем, его портрет был поставлен на столике так, что утром, открывая глаза, она в первую очередь видела его. И засыпала, глядя на сына.
Вдоль кровати красного дерева была приделана полочка, на которой стояла коробка. В нее Варвара Петровна опускала листки бумаги, исписанные ею карандашом. Понимая, что вот-вот это ей будет уже не под силу, она спешила. Листочки озаглавлены: «Моему сыну Ивану». Это было последней попыткой объяснить то, на что не хватило времени. Она никогда не скупилась для своих детей, не держалась за добро, понимая, что в мир иной ничего не унесешь. И только страх, что мать для них не в счет, что не нужна им так же, как когда-то не нужна была их отцу, заставлял ее повиноваться горькому и злому чувству, которому она не смогла противостоять…
Разум Варвары Петровны по-прежнему оставался острым, а слова, которые она торопилась записать, были исполнены горячего и глубокого чувства.
Доктор Иноземцев весьма восторженно говорил о необыкновенной силе ее организма и замечательной натуре, мыслящей все так же здраво.
Как вспоминала впоследствии В.Н.Житова, 28 октября, войдя в спальню Варвары Петровны, она сказала:
— Bonjour, maman! — И прибавила: — Поздравляю вас. Сегодня день рождения Ивана.
— Разве сегодня уже двадцать восьмое? — с болью в голосе отозвалась Варвара Петровна. Ее глаза наполнились слезами, и лицо дрогнуло.