Дамы и господа
Шрифт:
Тургенев вернулся. Дом на Остоженке, с тех пор ничуть, кстати, не изменившийся, ликовал. Был дан большой обед с приглашением московских родственников и знакомых. И все, кто видели любимца хозяйки, могли бы повторить вслед за Ф.М.Достоевским, который с первой встречи был совершенно пленен Тургеневым: «Что это за человек!.. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… Наконец, характер неистощимо-прямой, прекрасный».
Все соответствовало действительности, кроме богатства. Да какое там! Гости остоженского дома были бы изрядно удивлены, если б узнали, что наследник
И вот эта-то окаянная житейская проза, самая что ни на есть обыденная, пошлая, которая, кажется, и краем не должна коснуться таланта такой величины и единственности, как Тургенев, разнесла в клочья и без того шаткое равновесие тургеневской семьи.
Началось с того, что Иван Сергеевич встретился с братом и тот рассказал, в каких тисках нужды ему приходится жить. Матушка пожелала, чтобы он перебрался в купленный ему на Пречистенке дом. Николай Сергеевич оставил пусть мизерные, но все-таки заработки в Петербурге, надеясь, что мать от огромного своего состояния теперь освободит его от забот о куске хлеба насущного. Не тут-то было! Старший Тургенев признавался младшему: «Все, что только можно было продать по мелочи, — продано». Разбившись как-то с женой на дрожках, Николай Сергеевич был вынужден расстаться со своими жалкими накоплениями, задолжал врачам, провизорам. Картина вырисовывалась достаточно ясная.
Что до Ивана Сергеевича, то он тоже уже не сомневался: жить придется от гонорара к гонорару вкупе с поденщиной — переводами.
И братья решили вдвоем обратиться к матери с просьбой «определить им хоть небольшой доход, чтобы знать, сколько они могут тратить, а не беспокоить ее из-за каждой безделицы».
Не нарушая давно заведенных и незыблемых порядков, они после доклада камердинера вошли в кабинет матери.
Против всех ожиданий Варвара Петровна выслушала их спокойно, как будто даже сочувственно и обещала срочным образом решить сыновьи затруднения.
На следующий день в руках Ивана и Николая была бумага, где каждому «назначалось» по деревне. Так называемая дарственная не имела юридического оформления, а потому цена ее не превышала стоимости листа бумаги, на котором была написана.
Когда Иван сказал об этом матери, то услышал:
— Я просто тебя не понимаю, Жан, чего ты еще от меня хочешь? Я отдаю каждому из вас по имению…
Разумеется, Варвара Петровна по своей многоопытности в юридических тонкостях имела дело с десятками, если не сотнями деловых бумаг и прекрасно знала, что ее «подарок» никакой законной силы не имеет.
Иван Сергеевич прошелся по комнате и, не говоря ни слова, вышел. За ним — его брат…
Дочь Варвары Петровны, которая была в курсе дел, обсуждаемых в матушкином кабинете, вспоминала, как поразила ее покорность и бесконечная терпеливость братьев.
«На следующее утро, — писала она, — Иван Сергеевич пришел к матери, все так же, как и всегда… Торжество Варвары Петровны было полное. Власть ее над сыновьями не поколебалась. Она обещала им многое, ничего не исполнила, и ни один из них не высказал ей никакого неудовольствия… По-видимому, Иван Сергеевич избегал всякого намека на вчерашний вечер».
— Я все делаю для вас, вы же мною недовольны. Вы имеете все. Вчера получили из моих рук по имению.
Это уже походило на злую насмешку.
— Никакого имения нет, и ничего ты нам не дала и ничего не дашь. Имения твои, все твое. Скажи нам просто: не хочу ничего вам дать — и ты слова от нас не услышишь. Зачем вся эта комедия?
И тут Варвара Петровна закричала:
— Ты с ума сошел! Ты забываешь, с кем ты говоришь!
Сын отвечал тихо, будто извиняясь:
— Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать. Разве мне легко все это тебе говорить? Ты же сама начала этот разговор… Ты не хочешь понять, что мы не дети. Твой поступок для нас оскорбителен. Мы были тебе всегда почтительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет. Ты боишься нам дать что-нибудь из-за боязни утратить свою власть над нами. Ты веришь только в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех.
— Я? Мучить?
Лицо матери пошло пятнами. Но Ивана уже было не унять. Боль, обида захлестывали его. До слуха Варвары Петровны донеслось:
— Тебя все страшатся, а между тем тебя бы могли любить.
— Любить? — Она вдруг сникла и сказала почти шепотом, устало: — Никто меня никогда не любил и не любит. Слышишь ты? Никто.
Испуганный тем, с каким выражением она произнесла эти слова, сын бросился к ней.
Она отстранила его протянутой рукой, и он остановился как вкопанный.
— Нет у меня детей, — твердым голосом продолжала Варвара Петровна. — Ступай.
С этими словами она повернулась и вышла из кабинета.
Через минуту в дверь проскользнула Варя и дотронулась до плеча Ивана Сергеевича, который стоял, закрыв лицо руками. Девушка поняла, что он плачет. Выходя из комнаты, сказал:
— Надо было сдержаться, молчать… Расстроил маменьку. Скажи ей: я завтра приду.
Эту ночь Иван ночевал у брата на Пречистенке. Утром, как и обещал, явился к матери просить прощения.
— Иван пришел, маменька, можно ему войти? — спросила Варя, постучавшись к Варваре Петровне и приоткрыв дверь в ее кабинет. Та сидела на диванчике спиной к ней и, не оборотившись, сдавленным голосом произнесла:
— Нет.
Если б люди могли предвидеть роковые для себя последствия всякого в запале сказанного слова или опрометчивого поступка!
Варваре Петровне уже никогда не суждено было увидеть сына.
Варя провожала Ивана Сергеевича на крыльце. Они простились, и, уходя, он снова виновато сказал:
— Я не мог… Что же делать…
Весь дом после семейного скандала погрузился в какую-то тягостную дремоту. Дворня ходила на цыпочках, а к комнатам барыни и вовсе опасалась подходить.
Часов в двенадцать дня Варвара Петровна позвала дочь к себе и отдала приказание ехать «туда». Та сразу поняла — в дом Николая на Пречистенку.
…Девушка долго стучала в запертые двери. Наконец вышел заспанный мужик и сказал, что молодые господа сегодня поутру выехали на почтовых по тульскому тракту.