Дань псам
Шрифт:
Дич представил себе существо, нависающее над ним, представил пронзающую кожу кость. — Нет. Я намерен ползти как можно дальше. Не останавливаясь. Пока не уйду с твоей картины.
— Ты не смеешь! Ты все испортишь!
— Тогда вообрази, что я невидим. Вообрази, что меня вообще нет — и я тебе не помешаю.
Пустые глазницы сочились слезами, Тисте Анди качал и качал головой.
— Ты меня не получишь, — продолжил Дич. — Да и вообще скоро всё кончится.
— Скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро?
— Буря, мне видится, всего в лиге
— Если ты не присоединишься к картине, — заявил Тисте Анди, — я сброшу тебя вниз.
— Драконусу может не понравиться.
— Он поймет. Он понимает больше тебя, больше тебя, больше тебя и еще больше тебя.
— Дай мне немного отдохнуть, — попросил Дич. — Потом я сам слезу вниз. Не хочу быть сверху, когда настанет конец. Хочу стоять лицом к буре.
— Ты правда вообразил, что ритуал пробудится сразу? Правда правда правда? Цветок открывается быстро, но ночь долга, долга, и все потянется долго, долго, долго. Открытие цветка. Он откроется за миг до зари. Откроется за мгновение. Драконус выбрал тебя — мага — для узла. Мне нужен узел. Ты узел. Лежи тут, тихо, не шевелясь.
— Нет.
— Я не могу ждать долго, дружище. Ползай где захочется, но я не могу ждать долго. Всего лига!
— Как твое имя? — спросил Дич.
— А тебе зачем?
— Для следующего разговора с Драконусом.
— Он меня знает.
— Но я не знаю.
— Я Кедаспела, брат Энесдии, а она была женой Андаристу.
«Андарист. Это имя я знаю». — Ты хотел убить брата мужа своей сестры?
— Хотел. За то, что он сделал им, что сделал им. За то, что сделал им!
Дич поразился горестному выражению лица дряхлого Анди. — Кто ослепил тебя, Кедаспела?
— Это был дар. Милость. Я не понимал эту истину, не понимал всю истину, всю истину. Нет. К тому же, я думал, что внутреннего зрения будет достаточно, чтобы бросить вызов Драконусу. Украсть Драгнипур. Я был неправ, неправ. Был неправ. Истина это дар и милость.
— Кто ослепил тебя?
Тисте Анди вздрогнул и словно уменьшился, падая в себя. Слезы блеснули в дырах глазниц. — Я сам, — прошептал Кедаспела. — Когда увидел, что он сотворил. Что сотворил. Со своим братом. С моей сестрой. Моей сестрой.
Дичу вдруг расхотелось задавать вопросы этому калеке. Он принялся выбираться из щели между телами. — Я пойду… на разведку.
— Вернись, маг. Узел. Вернись назад. Вернись назад.
«Посмотрим».
Апсал’ара получила здесь достаточно времени для размышлений и в конце концов заключила, что главной ее ошибкой было не проникновение в Отродье Луны. Не обнаружение подвалов с грудами магических камней, зачарованных доспехов, оружия, политых кровью идолов и реликвий тысяч исчезнувших культов. Нет. Главной ошибкой была попытка ткнуть Аномандера Рейка ножом в спину.
Он позабавился бы, найдя ее. Пообещал бы казнить или сковать до скончания веков в самой дальней крипте. Или просто спросил, как ей удалось войти внутрь. Проявил бы любопытство, а вполне
Клятый меч вылетел из ножен быстрее, чем она смогла моргнуть; гибельное лезвие разрезало живот, когда она еще не успела выбросить руку с обсидиановым ножом.
Какая глупость. Но урок становится уроком лишь тогда, когда ты достигаешь нужной степени ученического смирения. Когда забываешь обо всяческих самолюбивых оправданиях и объяснениях, призванных скрыть очевидную виновность. В нашей натуре нападать первыми, а потом забывать про идеи вины и стыда. Прыгать, пламенея от ярости, и отскакивать, будучи полностью уверенными в собственной правоте.
Она давным-давно оставила позади дебильное самолюбование. Путь просветления начался в тот миг, когда тело испустило последний вздох, когда Апсал’ара очнулась на жестком каменном полу, глядя в лицо Аномандера Рейка, видя его отвращение, его сожаление, его горе.
Она ощущала нарастающий жар бури, ощущала вечный ее голод. Уже скоро. Все усилия пропадут впустую. Звенья цепи наконец-то стали потертыми, но дело еще не завершено. Далеко не завершено. Она погибнет вместе со всеми. Она не уникальна. Она ничем, в сущности, не отличается от любого идиота, пытавшегося убить Рейка или Драконуса.
Сочащийся сквозь днище повозки дождь стал необычайно теплым, он вонял потом, кровью и калом. Все тело вымокло. Кожа была влажной так долго, что сходила белыми мертвыми клочьями, обнажая сырое красное мясо.
Она гниет заживо.
Близко время, когда она снова спрыгнет с колеса, вылезет из-под фургона и станет наблюдать приход забвения. В его глазах не будет жалости; да и откуда взяться жалости, ведь равнодушие — второе имя вселенной, второй лик, от которого все стараются отвернуться. Созерцание хаоса — вот истинный источник ужаса. Все прочее — лишь вариации и оттенки.
«Когда-то я была ребенком. Уверена. Ребенком. У меня остались воспоминания о тех временах. Неровный берег широкой реки. Небо — совершенная голубизна. Карибу пересекают реку тысячами. Десятками тысяч.
Помню вскинутые головы. Помню, видела, что самых слабых затирают, они падают в мутную воду. Трупы всплывут ниже по течению, где уже поджидают курносые медведи, волки, вороны и орлы. А я стояла с остальными. Отец, мать, может, братья и сестры… они были как чужие, ведь я не сводила глаз с огромного стада.
Сезонные кочевья, один из множества бродов. Карибу часто меняют тропы. Но реку нужно перейти, и звери скапливаются на берегу все утро, пока наконец не бросятся в поток — приливная волна кожи и плоти в облаках влажных выдохов.
Даже звери не желают принимать неизбежное, хотя кажется: огромность стада сможет обмануть судьбу. Каждая жизнь сражается, старается выскочить из ледяной воды. «Спасите!» Вот что читается в глазах. «Спасите меня раньше всех. Спасите, я хочу жить. Подарите еще миг, еще день, еще весну. Я буду соблюдать законы рода…»