Данэя
Шрифт:
— Я? Не знаю, — она снова сникала. — Прости, но мне теперь трудно говорить.
— Нет: продолжай!
— Хорошо, — не сердись, пожалуйста.
— Вы дальше продолжали без Лала… — подсказала Эя.
— Да. И нам удалось тогда добиться ограничения отбраковки. Частичного — но все же это была победа: за часть детей мы уже могли не бояться.
«За счет увеличения потомства неполноценных», подумала Эя, но ничего не сказала: боялась снова перебить и так с трудом говорившую Еву.
— Мы добились победы без привлечения к решению вопроса всего человечества.
Единственным аргументом наших противников была ссылка на то, что и в нынешних условиях требуется не меньшее напряжение — для решения грандиозных задач, связанных с освоением новой планеты. Поэтому ограничивать отбраковку в еще большей степени нельзя.
И это убедило даже кое-кого из участников нашего движения. Наши ряды поредели. А те, кто были против, усиленно пропагандировали свои доводы против нас.
Кампания продолжалась, но уже с очень малыми результатами. Мы, пожалуй, поздно обратились ко всему человечеству: всемирное голосование уже слишком мало нам дало. И все равно — мы продолжали бороться.
Я все больше начинала понимать, что дальше почти ничего не добьемся, не устранив основное условие возможности отбраковки: дети не должны быть общими — а, по сути, ничьими. Для этого женщины — все, а не одни неполноценные роженицы, сами должны рожать и растить детей. Тогда им уже не была бы безразлична судьба их ребенка, и отбраковка не смогла бы больше существовать. Она исчезла бы. Начисто.
Что ты так смотришь? Я ведь, когда тебе говорила, что женщины должны сами рожать, думала лишь о том, что нам самим это нужно. Природная потребность, заложенная в нас, женщинах, без удовлетворения которой мы чувствуем отсутствие в жизни чего-то существенного. И только.
Слишком много времени прошло, пока мы поняли, что это и единственное средство уничтожения отбраковки.
— Но ты же сказала это Лалу во время вашей первой встречи! Он сказал, что именно ты подсказала ему его тогда. Разве ты не помнишь?
— Сказала, да. И потом забыла почему-то. Вспомнила об этом гораздо позднее, намного, — уже после того, как снова пришла к такому же выводу. Уже вне всякой связи со сказанным когда-то Лалу.
Это был не только мой вывод. Мы подошли к нему вместе: я и еще несколько женщин — из тех, кто боролся против отбраковки. Если бы Лал был с нами, мы бы, наверно, не потеряли бы столько времени, чтобы понять это. Мы не умели видеть так глубоко и широко, как он — видели лишь свои ближайшие цели.
Таких, которые поняли связь между самостоятельным рождением детей и отбраковкой, было ужасно мало. И главное, никому из нас не хватало решимости на это: боялись, что детей сразу отберут, и мы ничего не сможем сделать — общественное мнение будет против нас.
Но время шло; наша борьба практически приостановилась, потому что больше уже ничего не давала.
— Ева! — еле слышно произнесла Эя.
— Это скорее было похоже на акт отчаяния. Даже ближайшие подруги с ужасом восприняли мое решение. Но я решилась бесповоротно.
Ни один мужчина не соглашался стать отцом ребенка. Я пошла на хитрость, как это ни было противно: сплела пальцы не с одним, чтобы никто из них не мог винить наверняка именно себя в моей беременности.
Прекратила применять противозачаточные средства, но долго ничего не получалось. Это приводило меня в отчаяние.
И все-таки я забеременела. Знаешь, трудно передать все, что я почувствовала, узнав, что во мне появился он — мой ребенок. Но ты-то поймешь: ты одна. Ты помнишь — свою первую беременность?
— Конечно! Все сразу: и волнение, и радостное ожидание. И Дан — как он тоже волновался и радовался. Как он меня опекал!
— Да: у тебя все было иначе.
А мне приходилось таиться. Только мои ближайшие подруги знали. Врач, которая наблюдала меня, была из их числа: я приходила к ней в ясли в такое время, когда ни с кем не могла столкнуться, и после обследования она записывала мои подлинные данные в свой личный архив. Носила платья, покрой которых долго скрывал росший живот. Нам казалось, что никто ничего не знает.
Но шило в мешке не утаишь. На самом деле, о моем положении догадались няни и кормилицы — неполноценные, на которых мы с врачом не очень обращали внимание. Между собой они говорили, что «у доктора Евы живот как у роженицы становится». Постепенно об этом стали знать все неполноценные нашего острова. Но почему-то они никому из полноценных об этом не говорили.
Их — видимо, случайно — подслушала одна из наших практиканток. Я это знаю почти наверняка: меня неприятно поразило, как внимательно, широко раскрыв глаза, рассматривала она меня. Через три дня она улетела — ее практика кончилась.
…И через неделю к нам прилетела комиссия: несколько гинекологов и один из главных генетиков — профессор Йорг. Прилетели из-за меня. Конечно, сообщить могла только она: здесь мы друг друга слишком хорошо знаем — любой из педагогов или врачей в первую очередь поговорил бы со мной.
Они сразу обследовали меня. Да собственно, все было ясно, как только я разделась, чтобы лечь на кибер-диагност.
Я старалась не показать вида, что волнуюсь.
— Мальчик, — сказал один из врачей.
— Мальчик, — повторил Йорг. — Впрочем: это несущественно. — И он вышел из кабинета.
Врачи мне ничего не говорили, — они все казались смущенными.
Йорг ждал меня у входа.
— Если не возражаешь, давай пройдемся, — сказал он довольно любезно. — Нам надо поговорить и спокойно все обсудить, коллега.
— У нас, кажется, разные специальности, сеньор.
— Я в более широком смысле: мы коллеги по общему делу — воспроизводству человечества. Итак, я хочу понять: почему ты, обнаружив свою беременность, не приняла нужные меры?