Даниил Кайгородов
Шрифт:
Серафима задумалась. Бросать дом и хозяйство ей не хотелось, но и оставаться на заводе было опасно. Чего доброго, могут припомнить ей Мясникова, тогда несдобровать.
— Денег на коня я тебе дам, а вот как самой быть, не знаю. — Серафима вздохнула. — Бросить хозяйство жалко, — призналась она брату.
— Смотри, тебе виднее. На случай чего, место у меня всегда найдется, — ответил Никита.
Погостив часа два у сестры, он стал прощаться.
— Заеду к леснику. Меринка приглядел у него. Конь добрый. Ценой, поди, сойдусь. Вчера у Автомона ночевал, — берясь за шапку,
— Ну и что? — Серафима потянулась к шапке Никиты и положила ее на лавку.
— Видел я его с хозяйской дочерью Ефросиньей. Ну и баская девка, — покачал головой Никита.
Сердце у Серафимы учащенно забилось. Стараясь не выдать своего волнения, она спросила как бы невзначай:
— А девушка что, на выданье?
— Самая пора. Статна и лицом пригожа, зимой как бы свадьбы не сыграли. Ну, прощай, поеду, — не заметив наступившей бледности сестры, Никита спустился с крыльца и, отвязав лошадь, вывел ее за ворота.
Дождь не переставал. Теперь он превратился в водяную пыль, которая обволакивала стены домов, пустынные улицы, заводской сад, ветви которого печально никли к земле. Проводив Никиту, Серафима опустилась на лавку. «Статна и лицом пригожа», — вспомнила она слова брата. — Уж лучше бы не знать мне этого». Серафима вскочила, как ужаленная. «Может, они воркуют сейчас, как голуби, милуются». Ей казалось, что она слышит голос Даниила, приглушенный смех Фроси. «Зимой как бы свадьбу не сыграли»… Не бывать этому!» Серафима вдруг остановилась, как бы осененная внезапной догадкой.
«Данилушка мирской, а дочь Автомона — раскольница. Надо сказать об этом Амвросию, он наставник и расстроит свадьбу. Турнет ее, разлучницу, в Уреньгинский скит», — подумала со злорадством Серафима про свою соперницу и лихорадочно стала готовиться к отъезду.
Дня через три, как только подсохла дорога, Серафима выехала в Воскресенский монастырь. Стоял он высоко в горах, на берегу безымянной речушки. Ехать пришлось долго. Кони с трудом преодолевали подъемы, спуски, спотыкались о могучие корни деревьев, возок бросало по камням из стороны в сторону. Помахивая кнутом на уставших лошадей, ямщик Елисей ворчал.
— Толкнул же лешак меня ехать в бездорожье. Что за неволя потащила тебя к старцам? — поворачивался он к своей спутнице.
— Нужно, — кутаясь в теплую шаль, сумрачно отвечала Серафима.
За последние дни она похудела, глаза стали строже и между бровей легла складка. Заезжала в Рудничное. Видела свою соперницу. Показал ее Елисей. «Баская девка у надзирателя выросла. Погляди-ка, какая краса».
Фрося в то время шла за водой и, заметив на себе горящие ненавистью глаза незнакомой женщины, торопливо уступила дорогу и сошла на обочину. С каким бы наслаждением Серафима вцепилась в эти золотистые косы, выцарапала бы ненавистные глаза.
Вернувшись к возку, она бросила отрывисто Елисею:
— Трогай!
«С характером бабочка, — подумал ямщик. — Баба да бес — один у них вес. Где он не сможет, туда ее пошлет». — Но-о-о, вы, чернолапые! — прикрикнув на лошадей, подстегнул пристяжную кнутом.
Переночевав в Сатке у знакомого раскольника,
— Во имя отца и сына и святого духа, — послышалось в потайное оконце.
— Аминь, — ответила приезжая.
Узнав Серафиму, привратник открыл ворота.
Основание скита положили приволжские купцы — владельцы медеплавильных и чугунолитейных заводов на Южном Урале братья Твердышевы. Помогая единоверцам, они отвели им большой участок земли со всеми угодьями, купленный за бесценок у башкир. Первые годы старцы разводили пчел, корчевали лес и ловили рыбу на озерах. Поток пострадавших за старую веру усилился, скит обрастал постройками и превратился в большую монастырскую общину. Всю черную работу старцы возложили на приписных к монастырю крестьян и послушников. Образовалась новая иерархия во главе с наставником Амвросием, негласным владыкой всего горнозаводского округа. Это был крепкий жилистый старик с лицом аскета. До фанатизма преданный уставным требованиям старой веры, он держал раскольников в ежовых рукавицах. Приволжские миллионщики уважали Амвросия за начитанность и непримиримость к малейшим попыткам подорвать устои единоверия. Часто переотправляли к нему тайком людей, гонимых за старую веру.
Монастырь богател. Высокий заплот из остроконечных кольев, массивные ворота, обитые толстым листовым железом, сторожевые башни по углам, на которых день и ночь стояла стража из послушников, придавали ему вид маленькой крепости.
Амвросий встретил Серафиму с суровой лаской.
— Вижу, немощна духом, — и, помолчав, спросил: — Что тревожит?
— Не о себе забочусь, — вздохнула притворно Серафима. — Гложет меня печаль об отроковице Ефросинье — дочери надзирателя Бакальских рудников Автомона Усольцева. Отходит она от старой веры, хочет выйти замуж за никониянина.
Гостья задела самое больное место наставника. Потрясая жилистой рукой, Амвросий крикнул гневно:
— Из корня древа исторгну ересь! — По сухому лицу старика пробежал нервный тик. Амвросий произнес сурово: — Во спасение отроковицы Ефросиньи направить оную в скит матери Евлампии на послушание. Таков перст божий.
В душе Серафимы все ликовало. Она знала — слово отца Амвросия было законом для старообрядцев.
— Там я привезла кадушку меда да две трубы холста, прими, праведный отец, — отвесив низкий поклон, Серафима вышла из просторной кельи наставника.
Через день после ее отъезда привратник пропустил крытый по-зимнему возок старца Игнатия, который вез Автомону Усольцеву наказ Амвросия отправить дочь в Уреньгинский скит на послушание.
ГЛАВА 24
В ноябре, незадолго до снегопада, Кайгородов собрался в тайгу на поиски медных и железных руд. Автомон согласился отпустить с ним и трех ребят с Тяжелого.
Рудокопы, узнав, что штейгер берет их в тайгу, обрадовались.