Даниил Кайгородов
Шрифт:
— А как без коней в тайге очутились? — допытывался бородач.
— Были две лошади, одна при переправе через речку утонула, вторую пришлось забить на мясо.
— А это что такое? — Заметив торчащий из кармана рудознатца футляр, казак нагнулся с седла и протянул руку. — Дай-ка сюда, что за штука? — открывая незнакомую вещь, спросил он.
Подъехавшие ближе казаки с любопытством стали рассматривать круглый металлический предмет.
— Во, ребята. Проводник, так проводник, — покачал головой пугачевец. — Есть не просит, а дорогу
— Учился за границей.
— Ишь ты, — в удивлении протянул тот, — поди, по-немецки маракуешь?
— Знаю.
Казаки переглянулись.
— Надо его к Степану Ивановичу отправить. Да за одно и этих шкилетов, — показал он рукой на остальных рудознатцев.
— Давно не ели, ребята?
— Известно — брюхо болит, на краюху глядит, — отозвался с усмешкой один из них.
— Как тебя зовут? — продолжал расспрашивать старший из казаков.
— Зовут зовутком, величают обутком, а кличут Артемкой.
— Востер больно на язык, — сердито заговорил бородач. — Садитесь на коней, — распорядился он.
Через час они оказались в селе Меседе, где была временная квартира атамана Кузнецова. Среднего роста, коренастый, с черной в колечках бородой, с неспокойными темно-карими глазами, подвижный, он был энергичным предводителем «Всего российского и азиатского войска императора Петра Третьего».
Рядовой казак из станицы Табынской — Иван Степанович Кузнецов обладал незаурядными способностями организатора и военачальника. Он неожиданно появлялся на заводах с кучкой своих людей и, разгоняя стражу, собирал народ на площадь и, объявив манифест Пугачева, приводил к присяге. Так было в Сатке, Златоусте и на других заводах и рудниках Южного Урала.
Не менее важную роль в пугачевщине сыграл и Григорий Туманов, бывший крепостной Твердышевых. Он пользовался большим авторитетом у работных людей и приписных крестьян. Зная хорошо башкирский язык, Туманов являлся как бы связующим звеном между отрядами казаков и башкир.
В тот день, когда четырех рудознатцев, найденных в тайге, привезли в Меседу, Григорий Туманов был там, обсуждая вместе с Кузнецовым план дальнейших операций против генерала Мансурова. В конце совещания, на котором присутствовали командиры казачьих и башкирских отрядов, неожиданно вошел казак и, шепнув что-то Кузнецову, стал у дверей.
— Позови, — распорядился Иван Степанович и повернулся к Туманову.
— Ученый рудознатец нашим отрядом взят в тайге, думаю допросить.
Григорий согласился:
— Послушаем.
Двое казаков ввели в избу штейгера. Покрутив черный ус, Кузнецов внимательно посмотрел на рудознатца.
— Чей будешь?
— Крепостной дворянина Дурасова, штейгер Кайгородов, — ответил Даниил.
— Для пользы отечества рудное дело ведешь аль по корысти хозяйской?
— Хочу видеть Россию мочной, как и прочие державы.
Ответ Кузнецову понравился, и он спросил уже мягче:
—
— В Германии.
— Язык той страны ведаешь?
— Знаю.
Иван Степанович переглянулся с Тумановым. Тот понимающе кивнул головой.
— А грамоту сию разумеешь? — вытащив из-за пазухи какую-то бумагу, он передал ее Кайгородову.
Даниил прочел письмо.
— Генерал Скалон пишет де-Колонгу, что ввиду перехвата мятежниками…
— Стой! — Кузнецов грохнул кулаком по столу. — Как ты сказал? — спросил он грозно.
— Не я сказал, а генерал Скалон.
— Ладно, читай дальше.
— …ввиду перехвата его донесений, он просит де-Колонга писать в будущем распоряжения на немецком языке, — пересказал Даниил содержание бумаги.
— Присягу на верность императору готов принять?
Кайгородов молчал, обдумывая ответ. Лицо Кузнецова было сурово. Нахмурив брови, сидел Григорий Туманов.
Перед мысленным взором Кайгородова промелькнула картина каторжного труда на рудниках, побег, встреча с Ахмедом, жизнь в Германии и барское пренебрежение к нему со стороны заводчиков. После недолгого размышления молодой штейгер решительно ответил:
— Дорога моя с народом.
Довольный Кузнецов погладил бороду.
Сидевший в углу за спиной Туманова рослый башкир, не спускавший внимательных глаз с Кайгородова, подошел к нему и, широко улыбаясь, сказал:
— Друк! Данилка!
— Ахмед! — Друзья обнялись.
— Иван Степаныш, — повернулся Ахмед к Кузнецову, — отпускай Данилка, моя мало-мало калякать надо. Шибка нада. Не отдашь, сам ташшим, — улыбнулся он.
— Ладно. Идите, — согласился Кузнецов и добавил добродушно: — С голодухи-то мяса ему много не давай.
— Якши.
Друзья вышли.
Разговор с остальными рудознатцами был короток. Парни охотно согласились вступить в армию Пугачева, не щадя живота, биться против заводчиков.
Глухое село Меседа в те дни было похоже на военный лагерь. Всюду горели костры, сновали пешие и конные, порой слышалась размеренная речь батов, гортанные голоса башкир, торопливый говор заводских людей.
Кайгородов с Ахмедом направились к окраине, где стояли дозоры и, повернув в переулок, остановились у крайней избы.
— Маленько ашаем, потом толмачим, — открывая дверь, сказал Ахмед.
Запах кислых овчин и сырого мяса ударил в нос Даниилу. Он огляделся. Посредине избы, на полу, возле большого чугунного котла, стоявшего на треноге, сидели воины Ахмеда. Они с аппетитом ели только что сваренную конину. При входе Ахмеда с Кайгородовым воины почтительно расступились, пропуская их в передний угол. Сказав что-то одному из них, Ахмед уселся со своим гостем за стол. Даниил продолжал рассматривать избу. На большой печи, свесив босые ноги и насупив седые брови, сидел дряхлый дед. Его пожелтевшая от времени борода, тусклые глаза и вся сгорбленная нуждой фигура выражала полное безразличие к окружающему.