Данные достоверны
Шрифт:
...Даже сейчас, четверть века спустя, я с поразительной отчетливостью вижу вечно сырые, скользкие кладки, брошенные через болото к маленькому островку, где помещался главный лагерь отряда Бринского.
Таких маленьких, поросших лесом островков в этом гигантском болоте было множество.
Поди разберись, на каком засели партизаны! И попробуй подберись незамеченным!
Кладки вели к островку со стороны деревни Борки, с востока.
Кажется, первым облюбовал островок Николай Велько, бежавший из деревни Борки при появлении
Всю зиму прожил Николай Велько один в здешних лесах и болотах. Изредка наведывался в деревню. Жена выносила хлеб и выстиранное бельишко. Плакала. Рассказывала, что солтыс и гитлеровцы грозят убить ее и детей, если Николай не явится с повинной.
Велько обнимал жену, отирал слезы любимой, наказывал поцеловать ребят, но не говорить о нем.
И опять уходил: он не терял надежды встретиться с партизанами. Смиряться не думал.
[94]
Следы отряда Бринского не могли укрыться от лесовика. Так Николай Велько нашел товарищей по оружию, а бойцы Бринского — верного друга, смелого, отлично знающего округу человека...
Я вижу сутуловатого, обросшего бородой Николая Велько и двух его собак, сидящих по обе стороны от хозяина возле лагерной кухни, где орудует над котлом чернобровая, смуглая отрядная медсестра и повариха Тоня Бондаренко.
Лялюс и Цыган голодны, но никогда не возьмут куска без разрешения хозяина. Они только смотрят на Тоню и на мясо, дымящееся на противне.
— Уже остыло! — говорит Тоня.
— Ну тогда дай им, — разрешает Велько. — Лялюс, Цыган, можно!
Псы хватают брошенные куски, оттаскивают в сторону, чавкая, принимаются жрать.
Мяса для Лялюса и Цыгана Тоня не жалеет. В конце концов, этим мохнатым, угрюмым на вид волкодавам мы обязаны жизнью...
Помнится, мы улеглись спать рядом — я и Николай Велько. Среди ночи Лялюс и Цыган вскочили, тихонько заворчали. Николай сразу сел, притянул к себе автомат.
— Ты что? — шепотом спросил я, ничего не слыша.
— Собаки, видите? — отозвался Велько. — Что-то неладное...
Он быстро разбудил Бринского и остальных партизан, а сам осторожно направился в ту сторону, куда смотрели собаки.
Бринский и я пошли следом. На западном берегу островка остановились.
Тихо как будто... Часовые тоже ничего не слышат.
Но Лялюс и Цыган нервничали, поскуливали, ворчали, не опускали настороженно приподнятых ушей.
И тогда мы услышали птиц. Они кричали в неурочный час, потревоженные невидимым врагом.
Еще не развидняло, туман лежал над болотом, и звуки были приглушены глубоким мхом, сыростью воздуха.
Но птицы кричали!
А потом мы различили равномерное,
Чмокало впереди, чмокало слева и справа, и все явственней, все неотвратимей.
Сомнений не оставалось: по болоту осторожно шли
[95]
люди. Сотни людей, направлявшихся прямо к нашему островку.
Бринский подал знак.
Партизаны немедленно начали отходить к восточному берегу. Николай Велько придерживал оглядывавшихся псов.
По пути пробежали мимо костра. Залитый, он еще дымил.
По кладкам направились к Боркам, но, не выбираясь из болота, резко свернули налево, прошли шагов пятьдесят по пояс в воде, укрылись среди частого тальника.
Легли.
Нам так и пришлось пролежать в тальнике целый день.
Мы слышали немецкую брань, выстрелы, крики, видели и самих немцев, пробиравшихся по кладкам. Не тех фашистов, что показывали в кинофильмах воровато бегущими и стреляющими куда попало, а здоровых, самоуверенных парней, тщательно приглядывавшихся к местности, прочесывавших огнем каждый подозрительный куст и, возможно, втрое злых оттого, что их подняли среди ночи, заставили лезть в болото, мокнуть, искать неуловимых партизан.
Немцы знали, что мы не могли далеко уйти. Ведь они видели дымящийся костер! Больше того, эти скоты, наведенные предателем, нашли лазарет Бринского и зверски убили на потайном островке замечательного подрывника Криворучко, раненного несколько дней назад, и доктора Крушельницкого, чью жену увели в Борки, где и повесили, вдосталь наиздевавшись над беззащитной женщиной.
Мы лежали в тальнике, не в силах ничем помочь товарищам. Слишком мало нас было, слишком неравны были силы!
Требовалось нечеловеческое напряжение, чтобы не дать волю рукам, сжимавшим автоматы...
Немцы нас так и не нашли.
Мы похоронили друзей, а потом я варил голодным партизанам какое-то сомнительное варево из ржаной муки и бараньего жира, убеждая, что это настоящая мамалыга...
* * *
С первого дня Антон Петрович Бринский произвел на меня самое хорошее впечатление. Среднего роста, плечи-
[96]
стый, густобровый, он держался свободно, уверенно, но был подчеркнуто внимателен и по-военному точен в обращении со мной как с заместителем командира отряда.
За плечами Бринского остались трудные походы, отчаянно смелые, дерзкие налеты на врага, умело проведенные диверсии, но даже тени самодовольства я не видел на открытом лице этого энергичного, подвижного человека.
Он был беспощаден к врагу и добр, если не сказать нежен, к друзьям.
У нас установились самые сердечные, товарищеские отношения.
Они сохраняются и по сей день...
Помнится, первое, что бросалось в глаза в отряде Антона Петровича Бринского, — большое количество командиров Красной Армии, занимавших командные посты.