Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— Неужели, тебе так сложно было уступить такой мелочи, даже если моя рубашка тебе не понравилась? А всем твоим ребятам и доктору эти рубашки очень нравятся.
— Ты нужна мне для услаждения, для отдыха, для тишины вдвоём, а не ради тех битв, когда ты пытаешься подавить меня.
— Почему ты такой упрямый? — она подумала, что его упрямство напоминает ту самую стену вокруг города, но в которой нет пропускных пунктов. Или она их не обнаружила пока. — Даже в моём подарке ты усмотрел какое-то посягательство на себя. Ты сам же восхищаешься моим умением создавать красивые одеяния, и сам же моим искусством пренебрегаешь.
— Я не буду ходить
— Почему одуряющие? Кого они одуряют?
— Женщины вообще одуряют собою всякого. Такова их природная функция, заманить и вытянуть живой ресурс из самца для сотворения потомства. Но уж по ходу дела она и открывает приятность сексуального действа для себя лично, как и открывшуюся возможность поработить того, кто к ней и притянулся.
— Да ты ничем не отличаешься в таком своём поведении от троллей!
— Признаю, — проворковал вдруг он, притягивая её к себе. Он не желал её немилости. — Оставайся в этом потрясающем платьице. Идём купаться. Я всего лишь ревную тебя ко всем, дурочка. Могла бы и понять.
Она вздохнула. Она не хотела ссориться. Она хотела искупаться в лазурном озере. Она хотела его обожания. Хотела не «приятности сексуального действа», а любви.
Доктор Франк встретился им на тропе, ведущей к озеру. Он остановился, сияя своей неотменяемой улыбкой, всегда припасённой для Нэи, — на Рудольфа она не распространялась.
— О, моя облачная волшебница! — произнёс Франк с нескрываемым восторгом. — Ты выглядишь, как повелительница таинственных духов белоснежных вершин Хрустального плато. Ты вся светишься, дитя моё!
— Да сам светишься, как лампочка, даже издали, — обратился к нему Рудольф на земном языке.
— При всём своём внешнем совершенстве, каким ты и радуешь женщин, ты весьма пессимистичный тип. Оптимизм же не только продляет молодость, но и укрепляет мужскую потенцию, чтобы ты знал.
— Твоего сияющего оптимизма хватает с избытком на весь подземный город.
— Мрачен взором и чёрен своим одеянием. Постыдился бы ворчать, владыка подземный, идя под руку с прекрасной и светлоликой женщиной — лебедью.
— Прикрути свой словесный фонтан, постник и молчальник, а то обрызгал с ног до головы своим жизнелюбием. Следи за тем, чтобы твои трусы не сползли с тебя с тою же очевидностью, как сползает с тебя твоя схима.
Но доктор не придал его словам никакого значения, из чего Нэя сделала вывод, что Рудольф ответно его поприветствовал, и они обменялись дружескими речами. Мокрые седые волосы Франка, действительно, нимбом сияли в лучах светила. Издали его можно было принять за молодого человека, — так легка походка, а сам он строен. На нем переливалась на ярком свету затейливым узором трольская рубашка. Но где он её приобрёл, Нэя не знала. Не у неё. Это было изделие столичных модельеров. После того случая, как она сшила ему пару рубашек, как Франк и попросил, доктор вдруг зафасонился, и рубашки менял едва ли не каждодневно, — одна другой краше. «Не старик, а цветочный атлас», — острил Рудольф.
— Давно уж оскоромился, — ответил доктор Рудольфу с непобедимой улыбкой, продолжая общение на том же чужедальном языке. — Да и с чего ты решил, что я принял схиму? Я не православный. Да и целибата не принимал, ибо я вне религиозных конфессий принципиально, так что и греха на мне нет.
— Рад за тебя,
— Кто же при здравом уме может отрицать наличие Высшего Проектировщика окружающего нас Мироздания? — вопросил доктор с тою же ликующей улыбкой. — Как ни беспощаден и ни дисгармоничен порой окружающий нас мирок, он всё равно лишь частичка того Единого, что не устаёт поражать грандиозностью и непостижимой, превосходящей наше понимание, очевидной Высшей Разумностью.
— Ты, похоже, разговаривал со своей матерью даже тогда, когда она облекала твою задницу в твой первый подгузник. А может, и в материнской утробе ты уже вёл с нею свои диспуты о Божественном и Непостижимом.
— Он угостил тебя моим зефиром? — спросил доктор, проигнорировав грубые нападки на собственную мать, не сочтя достойным отвечать на столь очевидную ревность, не по существу. Он перешёл на язык Паралеи. — Утром я испытал необыкновенное вдохновение именно потому, что знал, что ты будешь сегодня нашим гостем. Зефир удался как никогда.
— Он её угостил, — ответил за Нэю Рудольф. — Только она мой личный гость, а уж никак не «наш».
— Оставляю без комментариев его несносный индивидуализм, — продолжал смеяться доктор, по-прежнему обращаясь только к Нэе. — Арсений просто умолял меня отдать ему часть зефира, что я отложил для тебя. Он редко нас посещает, и ему не всегда достаются наши привычные сладости. А он сладкоежка, хотя и стесняется того. Я сказал, что сегодня нашего ГОРа посетит гостья, а она тоже любит мой зефир. Арсений ответил: «Разве она и не ваша тут любимая гостья? Жалко, что я спешу и не смогу на неё полюбоваться. У меня настроение повышается на пару дней вперёд, если я её вижу даже мельком». Он тебя не ревнует?
— К кому бы? Уж не к этому ли чокнутому коллекционеру ископаемых костей? — отозвался Рудольф. — Да и какая женщина могла бы составить ему компанию в их поиске, а также разделить его восторг по их поводу.
— Такая женщина есть, — ответил доктор, наконец, взглянув на Рудольфа. — Она всегда поймёт восторг коллекционера, поскольку и сама коллекционер. — У Франка было до того отличное настроение, что он подарил улыбку и ему.
— А кто она? — не удержалась от любопытства Нэя.
— Зачем тебе знать? — одёрнул Нэю Рудольф. — Арсений не тот персонаж, что возбуждает любопытство хоть кого. Он всегда стоит одной ногой здесь, а другой топчет землю собственных вымыслов. Чудак-человек. Даже не представляю, кто его сюда запулил? Ему место, как и моей матери, где-то в замшелой древней крепости в каком-нибудь туристическом заповеднике. Но на Земле. Поскольку он тут всего лишь обременение для меня лично.
Франк ничего ему не ответил и опять обратился к Нэе, — Видишь, он ревнует.
— Да к кому! — нешуточно уже раздражался Рудольф. — Она и лица-то его толком не разглядела ни разу. Он вечно смотрит себе под ноги. Какая ещё женщина может у него быть? Если он никому не смотрит в глаза, ни с кем не общается.
— Не смотрит и не общается только с тобой. Не знаю уж, чего вы с ним не поделили. Арсений — милый и добродушный человек, и все его у нас любят.
— Все? А меня вы исключаете из понятия «все»?