Datura Fastuosa
Шрифт:
— Никогда! — вскричал Евгений, упав перед профессоршей на колени и прижав ее руки к своим губам. — Почему я не имею права пролить свою кровь до последней капли за свою мать? — И, заливаясь горючими слезами, он молил профессоршу сдержать свое слово, и пусть благословение церкви незамедлительно сделает его ее сыном. — О я несчастный! — вырвалось у него затем. — Разве не все уже разрушено, не все мои надежды, не все мое счастье? Марчелл, возможно, уже мертв — и в ближайшие минуты за мной придут и меня поведут в тюрьму.
— Успокойтесь, — сказала профессорша, и легкая улыбка возвратила ее лицу лучезарную ясность, — успокойтесь, мой дорогой благочестивый сын! Марчелл — вне опасности, клинок прошел так удачно, что не задел никаких важных органов. Несколько часов я провела у нашего достойного ректора. Он обсуждал этот случай со старейшиной вашей корпорации, с секундантами и несколькими студентами, которые были свидетелями
Евгений издал громкий ликующий крик, и, захваченная моментом, когда, казалось, само небо вознаградило благочестивого восторженного юношу высшей степенью радости, вдова уступила его мольбам и согласилась, чтобы их свадьба была отпразднована как можно скорее.
Ближе к вечеру, после того как самым тихим и скромным образом совершилось венчание, на улице перед домом профессорши послышался глухой шепот, бормотание, тихое хихиканье. Это собрались студенты. Охваченный гневом, Евгений побежал за рапирой. Побледневшая от страха профессорша не могла произнести ни слова. Но тут на улице прозвучал чей-то хриплый голос:
— Если вы хотите, я поддержу вашу кошачью серенаду, которую вы собираетесь спеть во славу новоявленной парочки, но уж завтра пусть никто из вас не откажется станцевать со мной, покуда он сможет держаться на ногах!
Студенты один за другим крадучись исчезали во тьме. Евгений выглянул из окна и при слабом свете фонаря узнал Марчелла, который, стоя посреди мостовой, дожидался, когда удалится последний студент.
— Не знаю, — сказала профессорша после того, как их дом покинули немногие друзья покойного Хельмса, которые присутствовавши при венчании, — просто ума не приложу, что случилось с нашей Гретхен, почему она так горько плакала сегодня и не могла успокоиться. Верно, бедное дитя думает, что мы будем меньше ее любить и о ней заботиться. Нет, Гретхен всегда будет моей любимой доченькой! — так сказала профессорша и крепко обняла вошедшую в комнату Гретхен.
— Конечно, — поддержал ее Евгений. — Гретхен — наше общее доброе и милое дитя, и она еще лучше всех нас изучит науку ботанику. — При этом он притянул девочку к себе и поцеловал ее в губки, чего прежде никогда не делал. Но Гретхен как неживая бессильно поникла в его руках.
— Что с тобой, — испуганно вскричал Евгений, — что с тобой, милая Гретхен, ты, словно Mimosa pudica, вздрагиваешь и никнешь от любого прикосновения?
— Бедная девочка наверняка заболела, — заключила профессорша, — холодный и сырой воздух в церкви не пошел ей на пользу. — И профессорша стала усердно втирать малышке в лоб взбадривающую жидкость. Гретхен с тихим вздохом открыла глаза и сказала, что ей почудилось, будто она вдруг ощутила сильный укол в сердце, но теперь уже все прошло.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тихая семейная жизнь. Выезд в свет. Испанец Фермино Вальес. Предостережения разумного друга
Часы пробили пять, и последний сладкий утренний сон слетел с какого-то редкостного цветка, когда Евгений покинул свое ложе, влез в цветастый ботанический шлафрок профессора и с головой погрузился в занятия, покуда его не отвлек от них звон маленького колокольчика. Это произошло ровно в семь утра и было знаком того, что профессорша уже встала, оделась и утренний кофе готов и ждет Евгения в ее комнате. Туда и направился Евгений; пожелав профессорше доброго утра и поцеловав ей руку, как благочестивый малыш, который по утрам приветствует свою мать, Евгений с удовольствием взял со стола уже набитую курительную трубку и зажег ее специально скрученным бумажным жгутом, поднесенным ему Гретхен. За дружеской беседой они незаметно досидели до восьми, потом Евгений спустился в сад и вошел в оранжерею, где, насколько дозволяли погода и время года, занимался ботаническими работами до одиннадцати. После этого он обычно переодевался к обеду и ровно в двенадцать уже стоял у накрытого стола, на котором аппетитно дымилась суповая миска. Профессорша очень радовалась, когда Евгений ронял замечание вроде того, что рыба сегодня удачно приправлена, а жаркое просто тает на языке, и т. п. «Ты совсем как мой Хельмс, — восклицала она в восторге, — он тоже всегда хвалил мою кухню, не то что другие мужья, которым в любом кабаке вкуснее, чем дома! Да, милый Евгений, у вас тот же веселый и добродушный нрав, что и у моего незабвенного покойного мужа!» Тут начинались нескончаемые рассказы и вспоминались различные случаи из скромной, тихой жизни покойного,
Так и тянулась эта непритязательная, почти монастырская жизнь, которой Евгений нисколько не тяготился, и ее распорядок, казалось, окончательно определился. Однако всякий раз, когда дух, опасно заблуждаясь относительно собственной физической природы, пребывает в печальном разладе с требованиями жизни, в человеке может зародиться некий разрушительный, болезнетворный элемент. Болезнью в данном случае позволительно назвать ипохондрическую самоудовлетворенность, от которой застыло и одеревенело бытие Евгения, подавляя его природную веселость, заставляя его казаться резким, холодным и отчужденным по отношению ко всему, что находилось вне его тесного домашнего круга. Поскольку он никогда теперь не покидал дома, кроме как по воскресеньям, под материнско-супружеским надзором профессорши, он совершенно перестал видеться со своими былыми друзьями: и сам к ним не ходил, и всячески избегал их посещений. Даже общество Севера, самого старого, испытанного друга, всякий раз так явно его пугало, что тот давно уже держался от него в стороне.
— Ты теперь, в сущности, для нас все равно что умер. Однако пробуждение может убить тебя на самом деле! — так сказал Север, прощаясь с другом, когда они виделись в последний раз; но Евгению даже не пришло в голову задуматься над этими странными словами и над тем, что же Север, в сущности, хотел ему сказать.
Следы душевного неблагополучия вскоре выразились в смертельной бледности, покрывшей лицо Евгения. Юношеский огонь в его глазах постепенно угас, он говорил теперь слабым и сиплым астматическим голосом, и когда люди видели его в праздничном наряде покойного профессора, им казалось, что это сам покойник встал из гроба, желая изгнать юношу из своих одежд и вновь занять его место. Напрасно профессорша в страхе за Евгения допытывалась, не чувствует ли он себя больным и не нужно ли позвать врача; Евгений уверял, что все в полном порядке и он никогда еще не чувствовал себя так хорошо.
Как-то раз Евгений сидел в садовой беседке, углубившись в книгу, когда туда вошла профессорша, села напротив него и принялась молча и пристально на него смотреть. Занятый чтением, Евгений едва ли замечал ее присутствие.
— Этого я не хотела, — наконец заговорила профессорша, — видит Бог, этого я не хотела, об этом я даже не думала и не помышляла.
Евгений, пораженный непривычно резким звучанием ее голоса, испуганно вскочил со скамьи.
— Евгений, — продолжала профессорша уже чуть мягче и приветливее, — вы совершенно отдалились от мира, ваш образ жизни — вот что разрушает и губит вашу юность! Вы полагаете, что мне не следует порицать вас за то, что вы живете в таком отшельническом уединении, что вы целиком посвятили себя мне и науке? Но это не так. Мне чужда мысль, что вы должны пожертвовать свои лучшие годы нашему союзу, который вы неправильно понимаете и который вовсе не требует от вас таких жертв. Евгений, вам необходимо вернуться в живую жизнь, поверьте мне, она не будет вам опасна при ваших благочестивых взглядах.
В ответ Евгений заверил, что он испытывает отвращение ко всему, что находится вне его маленького мирка, его истинной родины, что пребывание среди людей его страшит, он чувствует себя среди них неуютно, и, наконец, он просто не знает, с чего начать, как ему действовать, чтобы выйти из одиночества.
Профессорша, вновь обретя свой обычный дружелюбный тон, сказала ему, что профессор Хельмс не меньше его любил уединенную, посвященную углубленным научным занятиям жизнь, но тем не менее довольно часто, а в более молодые годы чуть ли не ежедневно посещал одну известную кофейню, где собирались ученые, писатели, но прежде всего — заезжие люди. В результате профессор находился в постоянном контакте с миром и с людьми, черпая там немало полезных сведений и для своей науки. Так же, без сомнения, следует поступать и ему, Евгению.