Datura Fastuosa
Шрифт:
Сладкая, невыразимая боль, страстное томление, жаркое желание охватили юношу; он был опьянен этими чувствами, они открыли ему путь в незнакомую волшебную страну мечтаний и предчувствий. Он опустился на колени и крепко прижал голову к решетке.
Шаги, приближавшиеся к воротам, спугнули его; он поспешил уйти, чтобы чужие не увидели его в столь взволнованном состоянии.
Несмотря на опустившиеся сумерки, он застал Гретхен в саду, прилежно занятую уходом за растениями.
Не поднимая глаз, девочка произнесла тихим, робким голоском:
— Добрый вечер, господин Евгений!
— Что с тобой? — воскликнул Евгений, заметив необычную подавленность девочки. — Что с тобой, милая Гретхен? Взгляни на меня!
Гретхен посмотрела
— Что с тобой, милая Гретхен? — повторил Евгений, взяв в свои ладони руку девочки. Казалось, внезапная боль пронзила все ее существо, она вся задрожала, грудь бурно вздымалась и опускалась, плач перешел в громкие рыдания.
Удивительное чувство, куда более сильное, чем сострадание, охватило юношу.
— Ради всего святого! — заговорил он встревоженным, полным участия тоном. — Ради всего святого, что с тобой, милая Гретхен? Ты, верно, больна, очень больна! Подойди ко мне, сядь, прошу тебя, доверься мне!
Говоря так, Евгений подвел девочку к садовой скамье, посадил ее рядом с собой и все повторял, тихонько сжимая ей руку:
— Поведай мне все, моя милая Гретхен!
Подобно розовому мерцанию пробудившегося утра, сквозь слезы девочки пробилась милая робкая улыбка. Гретхен глубоко вздохнула, боль, казалось, отступила, и душа исполнилась неизреченной радости и сладкой печали.
— Дело в том, — тихонько прошептала она, все еще не поднимая глаз, — дело в том, что просто я такая глупенькая и наивная, и все это, наверное, только моя фантазия! Одна лишь фантазия! И, однако же, — воскликнула она, и слезы вновь закапали из ее глаз, — все это так… все это так!
— Возьми себя в руки, милая Гретхен! — произнес озадаченный Евгений. — Доверься мне, дитя, расскажи, что у тебя за неприятности, что тебя так расстроило.
Прошло немало времени, прежде чем Гретхен смогла заговорить. Она рассказала Евгению, что в его отсутствие в их сад через калитку, которую они позабыли запереть на засов, внезапно вошел незнакомец и стал настойчиво спрашивать Евгения. Был он какой-то странный и особенный с виду, а на девочку поглядел такими пронзительными и горящими глазами, что у нее по телу вмиг побежали мурашки и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Употребляя самые причудливые слова, которые она едва понимала, так как незнакомец плохо говорил по-немецки, он стал задавать ей вопросы о том о сем, а под конец спросил… — тут Гретхен внезапно замолчала, и ее щеки запылали, как огненно-красные лилии. Когда Евгений стал настаивать, чтобы она ему непременно все, все рассказала, она поведала, что под конец незнакомец спросил ее, достаточно ли сильно она любит господина Евгения. «Всей душой, — ответила она, — я люблю его всей душой и всем сердцем!» Тогда незнакомец совсем вплотную подошел к ней и вновь окинул ее таким неприятным, отвратительным взглядом, что она невольно опустила глаза. Более того, он осмелился нагло и бесстыдно похлопать ее по щечкам, так что она чуть не умерла от стыда, и при этом сказал: «Ты славная, хорошенькая малышка. Будь умница, будь умница, сильно любить!» — а затем так мерзко засмеялся, что у нее сердце задрожало. В этот момент к окну подошла госпожа профессорша, и незнакомец спросил, не она ли является супругой господина Евгения. Когда профессорша пояснила, что она Евгению не супруга, а мать, гость, скептически усмехаясь, воскликнул: «Гляди-ка, красивая женушка, добрая женушка! Малышка, ты, верно, ревнуешь?» И он снова нагло и злобно засмеялся, такого смеха она еще никогда в жизни не слышала. После этого еще раз внимательно поглядел на госпожу профессоршу и быстро вышел из сада.
— Но во всем этом, — заговорил Евгений, — во всем этом, милая Гретхен, я не вижу ничего, что могло бы тебя так сильно огорчить и встревожить.
— Боже милостивый! — воскликнула Гретхен. — Боже милостивый! Как часто рассказывала мне покойная матушка, что черти
Гретхен умолкла. Евгений давно уже смекнул, что незнакомец, так испугавший и расстроивший Гретхен, был не кто иной, как его новый друг — испанец Фермино Вальес, и Евгений очень хорошо понял, что именно хотела сказать ему Гретхен.
Немало этим смущенный, он малодушно спросил, действительно ли с некоторого времени его поведение так сильно изменилось.
И тут душа Гретхен внезапно раскрылась: все, решительно все устремилось наружу. Девочка горько упрекала Евгения, что, находясь дома, он теперь постоянно хмурится, замыкается в себе, скуп на слова, а порой кажется таким серьезным и мрачным, что она даже не осмеливается с ним заговорить. Он давно уже не находит времени преподавать ей по вечерам, а эти занятия были ей так милы, так милы… они были самое лучшее, что она знала в жизни!.. Он давно уже не радуется их прекрасным растениям и цветам, подумать только, вчера он не удостоил ни единым взглядом только что распустившиеся бальзамины, а ведь она сама, сама, без всякой помощи, за ними ухаживала. Вообще он уже больше не тот добрый, не тот хороший… — Слова Гретхен захлебнулись в новом потоке слез.
— Успокойся, дитя мое, это и вправду одна твоя безумная фантазия! — сказал на это Евгений, пристально посмотрел на Гретхен, которая как раз поднялась со скамьи, и вдруг волшебный туман, застилавший его взор, рассеялся, он впервые увидел, что перед ним не дитя, не девочка, а шестнадцатилетняя девушка в расцвете юного очарования. От изумления Евгений не мог вымолвить ни слова. Лишь спустя некоторое время, опомнившись, он тихо произнес:
— Успокойся, моя хорошая, все изменится. — После чего тихонько прокрался из сада, вернулся в дом и, неслышно ступая, поднялся по лестнице.
Хотя страдания Гретхен и ее глубокое отвращение к незнакомцу взволновали Евгения и заставили его сердце усиленно биться, одновременно возросла и его неприязнь к профессорше, ее одну он винил во всем, считая ответственной за слезы и страдания девочки.
Когда Евгений вошел в комнату профессорши, она хотела с ним заговорить, но он прервал ее бурными упреками: она-де вбила в голову девочки несусветную чушь, невежественный бред, она заранее осудила его друга, испанца Фермино Вальеса, которого вовсе не знает и никогда не узнает, ибо масштаб его личности слишком велик для ограниченного мирка старой профессорши.
— Значит, все зашло уже так далеко! — с горечью и искренним страданием проговорила старая дама, воздев вверх молитвенно сложенные руки и обратив взор к небесам.
— Уж не знаю, — раздраженно ответил ей Евгений, — что вы этим хотите сказать, но со мной, по крайней мере, дело вовсе не зашло так далеко, уж поверьте, я не вожу компанию с чертом!
— Но это так! — вдруг решительно заявила профессорша, возвысив голос. — Это так, Евгений, вы уже угодили в дьявольскую западню! Темная сила уже имеет над вами власть, черт уже тянет к вам свою когтистую лапу, чтобы столкнуть вас в геенну огненную на вечную погибель! Евгений, молю вас, откажитесь от дьявола и его злокозненных дел! Ведь это ваша мать вас молит и заклинает…
— Ужели я обречен, — с горечью перебил ее Евгений, — ужели обречен быть заживо погребенным в этих четырех стенах? Ужели обречен пожертвовать своей молодой, цветущей жизнью? Разве те невинные удовольствия, что предлагает мне свет, являются делами дьявола?
— Нет, — воскликнула профессорша, бессильно поникнув на стуле, — нет, конечно же, нет, но…
Тут в комнату вошла Гретхен и спросила, собираются ли госпожа профессорша и господин Евгений ужинать, все уже давно готово.
Хмурые и притихшие, обуреваемые враждебными мыслями, они сели за стол, не в силах продолжать начатый разговор.