Datura Fastuosa
Шрифт:
— Да будет так! — сказал на это Север. — Да охранят тебя небеса, чтобы твой внутренний голос не оказался фальшивым оракулом!
Евгений сам не мог понять, как это стало возможным, что вся его душа, весь его внутренний мир с первых минут так раскрылись перед незнакомым испанцем, и, хоть он приписывал власти момента то странное волнение, в котором тогда пребывал, он все же вынужден был признать, что образ чужеземца сразу же проник в его душу и прочно в ней поселился. Нечто таинственное, даже чудесное, открывшееся ему в этом человеке, подействовало на него с поистине волшебной силой; должно быть, это таинственное и послужило причиной того странного недоверия, которое испытывал к испанцу Север.
На следующий день, когда Евгений опять появился в кофейне, чужеземец,
— Вот уж не думал, что люди, до которых мне никогда в жизни не было и не будет никакого дела, оказывают мне честь знать меня. Но все же я сомневаюсь, что ваш друг может рассказать вам обо мне больше, чем я сам.
И далее Фермино Вальес, не таясь, поведал новому другу, что, едва выйдя из нежного детского возраста и поддавшись коварным уговорам могущественных родственников, он ушел в монастырь и принял обет, против которого вскоре восстала его душа. Более того, подвергаясь опасности претерпевать в будущем невыразимые вечные муки, без малейшей надежды на спасение, он все же не смог противостоять необоримому желанию вновь очутиться на свободе и, когда благосклонная судьба предоставила ему для этого случай, ухитрился сбежать из монастыря. Живо, в ярких красках Фермино описывал суровую жизнь в ордене, чьи правила сотворило изобретательное безумие крайнего фанатизма, и противопоставлял ей свою позднейшую жизнь в миру, такую богатую и разнообразную, какую только можно предположить у одаренного разумом авантюриста.
Евгений словно оказался в четко очерченном магическом пространстве, ему представилось, что в волшебном зеркале мечты он различает этот новый, незнакомый ему мир, населенный блестящими фигурами, и незаметно в его груди проснулось страстное желание самому принадлежать этому миру. Он заметил, что его безудержное восхищение многим из рассказанного, в особенности тот или иной наивный вопрос, от которого он не мог удержаться, вызывают у испанца улыбку, и лицо юноши залила краска стыда. Ему в голову пришла убийственная мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком.
Как неизбежно и должно было случиться, испанец с каждым днем обретал все большую власть над неопытным Евгением. Едва только приближался привычный час, Евгений нетерпеливо спешил в кофейню и задерживался там теперь все дольше и дольше, ибо, хоть он сам себе в этом не признавался, его страшило возвращение из шумного, веселого мира в безрадостную пустынь. Фермино сумел ловко расширить то малое пространство, в коем он до сих пор общался со своим новым другом. Он посещал теперь с Евгением театр, общественные гуляния, и обычно вечер заканчивался в каком-нибудь ресторане, где горячительные напитки доводили и без того возбужденного Евгения до буйной веселости. Поздно ночью он приходил домой, бросался на кровать, но не для того, чтобы спокойно уснуть, как бывало прежде, но чтобы предаваться неясным, будоражащим душу грезам, и перед ним представали картины, которые в былые дни, верно, привели бы его в ужас. Утром он чувствовал себя разбитым и утомленным, не способным к занятиям наукой, и лишь по мере того, как стрелки вновь приближались к заветному часу, когда он обычно отправлялся на встречу с Фермино, все чувства его разладившейся жизни оживали вновь, и его неудержимо влекло из дому.
Как-то раз, когда Евгений уже собрался было отправиться в кофейню, он, по обыкновению, заглянул к профессорше, чтобы наскоро попрощаться.
— Входите, Евгений, мне необходимо с вами поговорить, — почти выкрикнула, вставая ему навстречу,
Он вошел в комнату; ему был непереносим взгляд профессорши, в котором глубокое огорчение сочеталось с непоколебимым достоинством.
Профессорша спокойно и твердо указала юноше на то, что он все больше и больше соблазняется весьма предосудительным образом жизни, попирающим честность, добрые нравы и порядок, и что все это рано или поздно неизбежно приведет его к гибели.
Возможно, утверждая это, старая женщина судила о юношеской жизни слишком сурово, исходя из нравов прежних, более благочестивых, времен, но, так или иначе, в своей длинной строгой речи она была порой столь резка и категорична, что, кажется, перешла все границы разумного. Это, как обычно, привело к обратному результату, ибо чувство неправоты, которое поначалу охватило юношу, уступило место горечи и недовольству, более того, в нем крепло убеждение, что, собственно говоря, он не столь уж виноват, так как никогда еще не поддавался никакой недозволенной слабости. И, как водится, упрек профессорши не достиг глубины сердца, но отскочил от груди провинившегося, не оказав на него ни малейшего воздействия.
Когда почтенная дама закончила свой суровый выговор, заключив его холодной, почти презрительной фразой: «Впрочем, идите куда хотите и делайте что хотите!» — в Евгении с новой силой вспыхнула мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком. «Жалкий школяр, неужто тебе никогда не избавиться от розги?» — нашептывал ему его внутренний голос. Евгений, не помня себя, выскочил из дому и помчался к кофейне.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сад графа Анхельо Мора. Восторг Евгения и страдания Гретхен. Опасное знакомство
Дух, обуреваемый глубочайшим внутренним недовольством и раздираемый противоречивыми чувствами, обычно замыкается в себе; поэтому, когда Евгений уже стоял у порога кофейни, он, вместо того чтобы войти в нее, вдруг решительно поворотил назад и зашагал прочь, словно неосознанно стремясь вырваться на волю.
Вскоре он достиг широких решетчатых ворот незнакомого загородного сада, откуда на него хлынули поистине бальзамические ароматы. Евгений заглянул сквозь решетку и замер от изумления.
Казалось, могущественное волшебство перенесло сюда все редкостные деревья и кустарники из далеких разнообразных климатических зон, и все они произрастали здесь и цвели в невиданном разнообразии красок и форм, словно пустили ростки в родной, привычной почве. Вдоль широких дорожек, пересекавших волшебный сад, также росли чужеземные растения, которые Евгений знал лишь по названиям и по картинкам. Те цветы, которые он так заботливо выхаживал в своей оранжерее, росли здесь на воле в таком изобилии и пышности, которых он даже не мог себе вообразить. Через главную аллею, идущую от ворот, взгляд Евгения проник до широкой круглой площадки, посреди которой был устроен мраморный фонтан с фигурой Тритона, устремляющего вверх хрустальные водяные струи. По дорожкам важно прогуливались серебряные павлины, а в закатных лучах солнца купались золотые фазаны. Неподалеку от ворот росла необыкновенная роскошная Datura Fastuosa (дурман великолепный), с огромными, пышными, благоухающими цветами в форме воронки. Евгений со стыдом вспомнил о жалком подобии этого роскошества, произрастающем в их саду. Это было любимое растение профессорши, и, начисто позабыв о своей обиде, юноша подумал: «Ах, если бы моя добрая матушка могла заиметь такой экземпляр Datura Fastuosa». Тут, словно принесенные на крыльях вечерних зефиров, из далеких кустов поплыли звучные аккорды незнакомого инструмента, и вслед за тем к небесам взмыли чарующие, божественные звуки женского голоса. Это была одна из тех мелодий, какую способен извлечь из своей груди лишь любовный восторг дочери юга, — испанский романс, исполняемый скрытой от глаз чудесной певицей.