Даурия
Шрифт:
— С конем и обмундировкой погодить до будущего года можно.
— Говоришь и сама не знаешь что, — горячился Северьян. — Я и сам был бы рад-радешенек о Ромкиной справе совсем не думать, да война заставляет. Теперь молодых обязательно раньше срока на службу возьмут. У меня только вчера об этом разговор с атаманом был. Спрашивал он, скоро ли конем обзаведемся. Сказал я ему, что сейчас достаток не позволяет. Надеемся, мол, на новый урожай. А он велел поторопиться. Отставать, говорит, вам негоже.
— Это он точно говорит, — согласился Андрей Григорьевич. — Мы, Улыбины, казаки не третий
— Да и тут может закавыка получиться, ежели не дадут нам с конем нового хлеба дождаться. Прикажут Ромку в месяц собрать — вот мы и сели да запели. Кубышки ведь с золотом у нас не водится, — продолжал сокрушаться Северьян.
— А вы свадьбу победнее устройте, — посоветовал Улыбиным Пестов.
Но Северьян и Андрей Григорьевич оба в голос заявили, что это не годится. Родственники невесты — люди справные, и на бедную свадьбу их не сговоришь. Когда Пестов ушел, Андрей Григорьевич, испытуя Романа, спросил его:
— Сам-то ты, жених, как думаешь? Может, мы без тебя решаем? Больно уж девка у Гордовых хороша. Жалко будет, ежели не тебе достанется.
— А что тут надумаешь, — ответил Роман. — Мне, может, завтра срок службы подойдет. Жалко мне маму, замоталась она у нас, но я и Елене жизнь портить не могу. Стыда в том нет, ежели я после войны женюсь. А вот как на службу не снаряжусь по-хорошему, тогда и вам нагоняй будет, и я стыда не оберусь.
— Молодец! Дельно рассуждаешь, — похвалил его Андрей Григорьевич и велел ему исподволь подыскивать для себя строевого коня.
II
Едва управились мунгаловцы с сенокосом, как было получено предписание атамана отдела. В нем приказывалось начать в свободное от работы время строевое обучение молодых казаков, которым исполнилось по восемнадцать лет. Так набралось около сорока человек. Их разбили на два взвода, и каждое воскресенье, выбранные на сходке взводными командирами Петрован Тонких и Никифор Чепалов гоняли их по площади до седьмого пота. Из станичного арсенала Каргин привез учебные винтовки и пики. И холостежь, обученная шагистике, принялась постигать такую премудрость, как разборка и сборка ружейного затвора, зубрежка названия каждой из семи его частей, владение шашкой и пикой. Освободили от обучения только явных калек.
Роману не повезло. Угодил он во взвод Никифора, который относился к нему с нескрываемой неприязнью и донимал его не мытьем, так катаньем. Он следил за каждым его шагом, распекал и наказывал за малейшую ошибку. А наказание было известное — дополнительная порция шагистики и бега. Бегал Роман по площади, лило с него семь потов в то время, когда остальным давалась передышка. Никифор неотступно следил за ним, то и дело покрикивал:
— Бегом, шагом!.. Бегом, шагом! — Особенно старался он, когда за учением наблюдали старые казаки. Угодить на придиру-взводного было немыслимо. Роман терпел — и не вытерпел. Он попросил Каргина перевести его во взвод Петрована. Но Каргин только посмеялся над его просьбой. Узнавший об этом Никифор решил окончательно
Однажды Никифор придрался к нему за неправильно сделанный ружейный выпад. Роман возмутился и запальчиво крикнул:
— Что ты все придираешься и придираешься! Не по правде ведь это. Вон ваш Алешка всем на пятки наступает, а ты ему ни слова.
Никифор топнул ногой, замахал кулаками.
— Молчать!.. Молод, чтобы меня учить… Слушай мою команду… Налево кругом!
Роман потемнел от бешенства, но команду выполнил. Никифор приказал ему отойти к забору и стать на часовую выстойку под шашку. Ребятишки, которые постоянно торчали на площади, немедленно окружили Романа. Они сгорали от любопытства узнать, за что он наказан.
Но самое неприятное было впереди. Скоро в церкви кончилась обедня, и оттуда густо повалил народ. Увидев наказанного Романа, многие захотели взглянуть на него поближе. Проходя мимо, одни насмехались, другие притворно сочувствовали. Лицо Романа горело, шея покрылась липким потом, ныли от напряжения ноги, и все чаще подрагивал в занемевшей руке клинок. Он глядел на проходивших мимо людей, и они сливались в его глазах в цветные пятна, а их голоса доходили до него, как из-под земли. Никифор издали наблюдал за ним.
Разодетые в чесучу и сукно богачи с Царской улицы остановились поглядеть на Романа. Платон Волокитин с усмешкой кинул ему:
— Что, как бык, в землю уставился? Стыдно роже-то небось? Ну-ну, поморгай своими непутевыми глазами. Никифор не отец, он тебя живо уму-разуму наставит.
Роман заскрежетал зубами от бешенства и насилу удержался от искушения броситься на Платона с клинком. Сам не замечая того, переступил он с ноги на ногу, и из груди его вырвался вздох. Никифор немедленно подбежал к нему, принялся грозить:
— Ты у меня не топчись, не то еще часок прибавлю.
— Так его, Никифор, так! — прорычал Платон.
В это время от церкви подошли низовские казаки, соседи Улыбиных. Семен Забережный протолкался вперед, хрипло спросил Никифора:
— Представление устраиваешь?.. Эх ты, как был сукой, так сукой и остался.
— Ну-ну, полегче! — огрызнулся Никифор. — Не тебе меня учить, как службу исполнять. Проходи давай!
Семен передернул плечами, подошел к Никифору вплотную:
— Что-то на войне ты не такой храбрый был. Чего здесь расхрабрился? Шибко не задавайся, командира из себя не строй. Ты ведь, паря, тыловая крыса, писарская душа, а не командир. Тебя самого надо семь лет учить, пока из тебя казак получится.
Низовские дружно захохотали, верховские насупились, притихли. Связываться с Семеном охотников не находилось. Никифор растерянно глядел на Семена, не зная, что ему ответить. К толпе подошел Каргин. Никифор бросился к нему, начал жаловаться на Семена. Каргин выслушал его, недовольно хмурясь и покусывая кончик уса, потом спросил Семена:
— Какого черта занятиям мешаешь?
— Тут не занятия, а цирковое представление, — показал Семен на Романа, — Никифор фокусы над Ромкой устраивает. На посмешище его выставил.