Даурия
Шрифт:
— Ну, раз с девками беседу ведет, то, значит, совсем молодцом.
Не переставая улыбаться, он подал Клавке руку:
— Здравствуй, племянница, здравствуй… А это кто? — повернулся он к Ленке.
И тут Роман совершенно неожиданно для себя сказал отцу:
— Это моя невеста.
Ленка вспыхнула и закрыла лицо платком. Северьян погрозил пальцем Роману:
— Да ты, я вижу, парень не промах… Губа у тебя не дура, — и расхохотался, окончательно смутив Ленку, а потом совершенно серьезно проговорил: — Ну-ну, дай Бог…
Присев рядом с Романом на койку, Северьян спросил
— Чья она будет-то?
— Гордова Гурьяна.
— Да что ты говоришь? — изумился Северьян. — Моего, значит, сослуживца Гурьяна Корнилыча дочь. Гляди ты, какую кралю Гурьян вырастил. Вот не думал я…
Он повернулся к Лене, ласково оглядел ее и спросил:
— А правду Роман говорит?
— Врет, все врет, — засмеялась Ленка, кусая кончик платка.
В палату заглянула из коридора сестра и пропела:
— Ух, как тут у вас весело… Заканчивайте беседу. Время для посетителей вышло.
Ленка и Клавка сразу поднялись и стали прощаться. Роман вышел проводить их в коридор. Подавая ему руку, Ленка спросила его шепотом:
— Ты зачем это сказал? Пристыдил, ой как пристыдил… Что теперь твой отец подумает про меня?
— А ничего… Только со свадьбой поторопится.
— Правильно, правильно, Рома, — услыхав их разговор, громко сказала Клавка.
— Пиши мне, Лена, ждать буду, — попросил Роман.
— Если сам вперед напишешь, то буду писать, — увлекая за собой Клавку, бросила Ленка на ходу.
Дав Роману возможность проститься с девушками, вышел из палаты Северьян. Взглянув на него, Роман убедился, что отец в самом отличном настроении. И он не ошибся. Северьян положил ему руку на плечо, расплылся в усмешке:
— Ну, ежели не врешь, то дай Бог… Обрадовал ты меня, шибко обрадовал. Поправляйся скорей, а осенью и о свадьбе подумаем. За великую честь почту с Гурьяном породниться…
Всю ночь радостно взволнованный Роман пролежал с открытыми глазами. В самых мельчайших подробностях переживал он снова и снова свое нежданное свидание с Ленкой. Рядом с ним метались во сне, стонали и бредили больные. Невыносимой показалась бы ему эта бессонная ночь в палате, если бы не было в сердце такого полного ощущения счастья, такой окрыляющей радости. Особенно приятно было сознавать, что на искалеченного и больного глядела на него Ленка глазами, полными неподдельной любви. И он благодарил ее, восхищался и гордился ею. И странным казалось, что еще совсем недавно он готов был навсегда отказаться от нее ради другой.
Уже синькой рассвета были залиты окна, уже затихли, как всегда на свету, больные, дыша глубоко и ровно, а он все не мог уснуть. И спать ему совсем не хотелось. Неотступно стоял перед его глазами все заслонивший образ Ленки, и звали его к большому счастью, к вечно желанной жизни ее глаза, ее улыбка, похожая на первый утренний луч июльского солнца.
А утром во время обхода Сидоркин, выстукав и выслушав его, сообщил:
— Ну-с, молодой человек, выписка на носу. Все зажило, как на хорошем волкодаве.
Через четыре дня Роман уже был в Мунгаловском. С тех пор его раненое плечо стало немного пониже здорового и ныло к любой перемене погоды.
Родные твердо порешили женить его осенью на
XX
Елисей Каргин атаманил последний год. Атаманство ему порядком надоело, и он с нетерпением дожидался покрова, когда обычно бывали в поселке выборы нового атамана. В конце мая снова раскинулся у Драгоценки полотняный городок кадровцев, и по-прежнему ежедневно ходил Каргин к Беломестных получать распоряжения. В поселке давно уже косили сено, а он еще ни разу не удосужился побывать на покосе, где работали у него брат Митька и сестра. Только перед самым Ильиным днем, когда началась метка зародов, отпросился он у Беломестных на помощь косарям.
Уже заметно припекало, когда выехал Каргин из поселка. По немолчной трескотне кузнечиков в полыни, по крикам домашних гусей и уток в озерке у поскотины решил Каргин, что к вечеру соберется гроза, и стал поторапливаться.
За поскотиной догнал его Платон Волокитин на громыхающей телеге.
— Здоровенько, Елисей Петрович! Размяться, говоришь, поехал?
— Да вот вырвался кое-как. Мне ведь мое атаманство вот где сидит, — похлопал себя Каргин по затылку. — Я ведь не богач, для меня оно чистый разор. Дела не делаю и от дела не бегаю. А ты, глядишь, всех обогнал?
Платон любил прихвастнуть. Рассмеявшись, он с готовностью сообщил:
— Да, не жалуюсь. Сто копен сметано, и в кошенине лежит не меньше. Через недельку оно и конец. Покос мне беда добрый угодил. Накошу нынче сена с избытком. Только бы вот дождя эти дни не было, а то попортит кошенину.
— Ну, тогда поторапливайся. Примечаю я, что без грозы сегодня не обойдется. Вишь, как парит, — показал Каргин на небо.
На росстанях Платон свернул налево.
— Прощевай пока, — приподнял он соломенную шляпу, — мне ведь сюда.
— Подожди, подожди. Мне тебя спросить надо…
— О чем? — повернулся к нему Платон и невольно переменился в лице.
— Что это у тебя в воскресенье за потасовка с кадровцами была?
— Да полезли они на меня по пьяной лавочке. Вот и поучил я их маленько.
— Маленько, говоришь? А как же у Палашки дверь вместе с колодами вывернул?
Смущенный Платон, то и дело моргая глазами, проводя языком по губам, принялся оправдываться:
— А что же мне было делать, ежели кадровцы уцепились за дверь и уходить не желали?
— Сколько их было?
— Да, кажись, четверо. Путем я не разглядел — темно было. Я их сперва пробовал уговорить, да где там, подвыпили ребята и давай задираться. Обхватил я их всех руками, да и потянул не шибко чтобы здорово, а колоды-то возьми и вылети. Ребятки потом бить меня кинулись. Пришлось мне их через плетень покидать…
— А как же у Палашки ты оказался?
— Да ведь она мне кума. Зашел к ней, да и засиделся ради праздника, — врал Платон, боясь взглянуть на Каргина. А Каргин не унимался. Он знал, что к Палашке Платон похаживает неспроста, поэтому продолжал его допрашивать: