Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Солидный, всегда очень серьезный, Фокин необычайно оживился, крепко тряхнул протянутую ему руку и, в свою очередь, спросил:
— А ты-то как, Федя? Давненько, давненько… Забурел, брат! Совсем позабыл своих комсомольцев.
Очкастый лысеющий Фокин в темно-коричневой толстовке с карманами, до того набитыми бумагами, что они казались тугими мешочками, прикрепленными к сукну, мало походил на «позабытого комсомольца». Но тот, кого он назвал Федей, — высокий, сухощавый человек с большими светлыми глазами и щегольскими каштановыми усиками
— Да, — сказал он с едва слышным вздохом. — Прошло мое комсомольское время. И уже не так много осталось старых друзей в этом коридоре.
Его взгляд мимолетно скользнул по мне, а вслед за ним посмотрел на меня и Фокин.
— Поди-ка сюда, Дмитрий, — позвал он, — и познакомься с «русским немцем». Вот она, наша смена, Федя.
— Здравствуй, смена, — приветливо сказал так странно названный человек. Он очень четко и почти правильно произносил русские слова. У него была сильная рука и настоящее мужское пожатие. — Меня зовут Курелла.
— Здравствуй, товарищ Курелла, — пробормотал я, почему-то робея перед этим стройным, по-европейски одетым человеком, о котором я так много слышал и от Тарханова, и от Шацкина, и от других наших старейших. О немецком парне, приехавшем в Москву из Мюнхена, очень скоро ставшем совсем своим среди комсомольской братии, «русском немце» Феде Циглере — Курелла, который, выполняя поручение Владимира Ильича, стал одним из организаторов КИМа. — Я так много о тебе слышал!
— Так, значит, меня еще не забыли! — воскликнул Курелла. — Это, знаешь ли, весьма радостно, что юные деятели КИМа помнят древних стариков.
— Мне часто рассказывал про тебя Оскар, — торопливо говорил я. — И если бы у тебя нашлось время… Мне бы так хотелось поговорить с тобой. О многом… О том, как вы когда-то организовывали КИМ…
— Ну, думаю, что это не безнадежно. Ты просто подойдешь ко мне в одном из перерывов, мы уединимся, и я постараюсь удовлетворить твою любознательность. Подходит?
— Подходит. Конечно, подходит. Обязательно найду тебя, — радостно сказал я и пожал руку Курелла.
Конгресс открывался 17 июля 1928 года в Колонном зале Дома Союзов.
Оставалось только два дня, а я всё еще не знал, попаду или нет на конгресс, ну и, конечно, отчаянно волновался. Уже было известно, что кроме Хитарова, Мильчакова и Григорьева, включенных с правом решающего голоса в состав делегатов от ВКП(б), КИМ получил еще тридцать делегатских билетов с правом решающего голоса, несколько с совещательным и много гостевых. Ведь Коммунистический Интернационал Молодежи по количеству членов был второй после ВКП(б) секцией Коминтерна.
Уже получили делегатские билеты на плотной глянцевой бумаге руководители агитпропа Роберт Лейбрандт и Фриц Геминдер.
Постоянный гостевой билет был вручен и Маргарет. Она мне его показала, — не такой, конечно, красивый, как делегатский, но тоже с фотографией. Юнгштурмовка, чуть раскрытая на груди,
— Подари мне такую фотографию, Маджи, — взмолился я.
Маргарет вложила билет в записную книжку и тщательно застегнула карман юнгштурмовки.
— Такой у меня больше нет. И потом, как это говорится… Я же никуда не ушла, Тмитрий. — Но, взглянув на мое огорченное лицо, едва заметно усмехнулась: — Может, я тебе подарю другую. Лучше.
Маргарет страшно гордилась, что получила право присутствовать на всех заседаниях конгресса, и я был за нее очень рад. Оказывается, за Маргарет хлопотали приехавшие английские товарищи Белл, Мерфи, Рэст. Все они знали не только Мак-Грегора — отца Маргарет, но и ее. «Одна из самых боевых активисток нашего комсомола», — сказал Рэст, зайдя к нам в агитпроп и застав там Маргарет. Она протянула ему обе руки и сказала по-русски: «Здравствуй, Бил. Видишь, я уже совсем москвичка».
Бил — крупный, розовощекий парень, с короткой массивной трубкой в зубах, — осторожно сжал руки Маргарет своими широкими ладонями и буркнул: «Олл райт, Маджи, но только все парни и девушки Глазго скучают без тебя». И вот тут-то я и понял, что Маджи уедет, может быть, очень скоро, и позавидовал Расту, который всё же сможет иногда ее видеть, потому что до Глазго куда ближе от Лондона, нежели от Москвы.
— Ты уже получил это? — спросила Маргарет и дотронулась пальцем до кармашка юнгштурмовки. — Я тоже хотела бы посмотреть, какой ты вышел.
— Наверное, у фотографа сломался аппарат, — пошутил я.
— Не понимаю, — сказала Маргарет. — Я видала у него несколько аппаратов.
— Слушай, Сам, — не выдержал я, — может, они о нас забыли? Может, к Хитарову надо обратиться?
Черня лениво пожал плечами:
— Еще два дня. Зря волнуешься. В списках мы с тобой фигурируем, это я точно знаю.
По-видимому, мы действительно фигурировали в каких-то там списках, потому что в агитпроп зашел секретарь русской делегации Ваня Борецкий и сообщил, что мы оба, то есть Черня и я, поступаем в распоряжение товарища Коганицкого — управделами исполкома.
— Идите-ка, хлопцы, прямо сейчас, — сказал Борецкий, — а то старик жалуется; такая, говорит, у них запарка, что ни охнуть, ни вздохнуть. У тебя, Фриц, нет возражений?
Геминдер только приподнял свои узенькие плечи и мотнул головой.
— Тогда пошли, Сам! — воскликнул я.
Черня ухмыльнулся:
— Шея по хомуту соскучилась! Не беспокойся, Коганицкий обратает, он на это дело мастак. — И неторопливо встал, одернул пиджак и провел гребешком по своей роскошной синей гриве.
— А-а-а, молодые товарищи! — радостно приветствовал нас Коганицкий и даже потер свои маленькие красные руки. — Очень рассчитываем на вашу кипучую энергию и комсомольский задор. Тебя, Черня, мы прикрепляем к чехословакам. Немедленно свяжись с товарищем Илеком; будешь при нем вроде адъютанта.